Убийцу расстрелять! Предателя повесить!Пленного с пятнистым лицом окружили разведчики, подталкивая прикладами автоматов, повели за деревенские бани.Комбата, направлявшегося к штабу, догнал капитан Степнов. Возмущенно сказал:

Ты не прав! Не наше это дело смертные приговоры выносить. Это...Черные глаза комбата полыхнули гневом, но ответил он очень спокойно:- Нет, это мое дело, – и показал пальцем в сторону школьного крыльца. – Представь себе на минуту, что там мои братья, моя сестра и мой сынишка. Понятно?- И, не оглядываясь, пошел по середине улицы. Его остановил капитан Филимончук:- Слушай, у предателя семья есть: жена, двое ребят...- Ну и что из того? – нахмурился комбат.Начальник разведки недобро усмехнулся:От яблони яблочко, от ели шишка. Око за око, зуб за зуб: всё племя под корень!Ты что, ошалел?! – закричал комбат на всю деревню. – Только тронь! Ты здесь не распоряжайся! Я тут начальник гарнизона. Понятно? Паша, передай приказ: Сеньку Косого не вешать, а расстрелять.Капитан Филимончук пожал плечами и криво усмехнулся.Целые сутки отдыха! Отоспаться в тепле – вот оно немудреное походное солдатское счастье... Ах если бы можно было выспаться впрок хотя бы на неделю! А то ведь сколько ни спи, заряда хватает всего на двое, от силы, на трое суток, а там опять уже отказываются служить руки и ноги и не повинуется голова: мысли ворочаются медленно и тяжело, как мельничные жернова, не успев возникнуть, чугунными осколками разлетаются в разные стороны, так что собрать их воедино можно только невероятным напряжением воли, да и то ненадолго...На улице меня остановил капитан Величко, оперуполномоченный контрразведки нашего полка. Улыбаясь, указал пальцем на маленький опрятный домик в глубине заснеженного палисадника и сказал:- Вот твоя резиденция. Отдыхай на здоровье.Лениво ворохнулась и сразу же погасла мысль: “С каких это пор капитан Величко стал квартирьером?” А, не всё ли равно! Лишь бы спать...Но лечь раньше чем через час не удалось. Надо было устроить и накормить солдат, произвести большую чистку и пристрелку оружия и пополнить боекомплект. Моему взводу достались два дома, хозяева которых еще не появлялись, так что расположились привольно – по два расчета в каждом доме. Сразу же затопили русские печи и получили обед: из экономии времени повар выдавал и первое и второе разом – гороховый суп и гречневую кашу в один котелок. Отяжелевшие и сонные уселись за полную разборку пулеметов. Вычистили, смазали, сменили прокладки, охлаждающую жидкость, перемотали сальники и, вытащив “максим” на улицу, тут же возле крылец опробовали на зенитном прицеле, к вящему восторгу ребятни. Мальчишки вертелись под ногами и ссорились из-за стреляных гильз – подняли немыслимый галдеж. Дед Бахвалов, расстегнув поясной ремень, пригрозил:- Сейчас я вам, мазурики, вложу ума! Оглушили совсем – хоть уши затыкай.Но мальчишки только смеялись:- Так и испугались. Вы же не фрицы!Непочатов сказал мне:Идите отдыхать. Ленты и без вас набьем. Я прослежу. Часовых надо?Никаких часовых. Народу полная деревня. Оставьте в каждом доме по дневальному, и всё.Василий Иванович улыбнулся:- Это обязательно. Не нашкодили бы чего эти бесенята, – кивнул он в сторону ребячьей толпы. – Так и рвутся к оружию. Ишь раскричались, галчата. Где патроны брать, товарищ младший лейтенант? Все старшины давно на месте, только нашего Макса черти с квасом съели...- Займем у стрелков, не ждать же старшину. Куда он, прохвост, провалился? И Тимошенко, как назло, не видно.Старший лейтенант Рогов сказал:- Патронов я, конечно, дам; как не дать, но, между прочим, вашему Ухватову при первой же встрече скажу пару теплых слов. Болтун несчастный! Сколько надо патронов?Ящика хватит. Я сейчас пришлю Непочатова.Евгений Петрович улыбнулся:Хорошо. Ну, а настроение как?- Отличное. Только уж очень спать хочется.- И не говори. Самого ноги не держат, чуть-чуть носом по земле не прошелся. Иди отдыхай. Покажи моему связному, где вы устроились.В наступлении Евгений Петрович явно повеселел. Несмотря на внешние признаки переутомления, был бодр и оживлен. У него даже голос появился. На одном из привалов Варя мне сказала:- Как подменили человека: так весь и светится изнутри.В домике хозяйничала маленькая симпатичная старушка в большом черном платке, концы которого перекрещивались на груди и были стянуты на спине в тугой узел.Меня зовут Дарья Тимофеевна, – улыбаясь, певуче сказала она мне. – Раздевайтесь и будьте как дома. Вот только угощать вас нечем. Одна картошка, да и та мороженая, сладкая, – в рот не взять. Такая досада...’Благодарю, мне ничего не надо.Из-за бабушкиной спины выглядывали две головенки: голубоглазая девочка лет пяти, с льняными косичками, и мальчик постарше, с темными пытливыми глазами. На кухне в углу на табуретке, сгорбившись и бессильно уронив руки, сидела молодая, очень красивая женщина. Большие черные глаза равнодушно скользнули по моему лицу и снова скрылись в тени густых стрельчатых ресниц. Женщина не ответила на мое приветствие, зябко передернула плечами и отвернулась к окну.”Однако... – подумала я, – однако... Как видно, не все нам рады. Пожалуй, с такой красотой и при немцах жилось не так уж плохо”.Дарья Тимофеевна провела меня в маленькую горенку. Я бросила свою шубу на пол, пристроила в изголовье полевую сумку – память Федоренко – и стала снимать валенки.Старушка вынырнула из-за ситцевого полога, возмущенно всплеснула руками:Да что же это вы?! На полу?! И не выдумывайте, ради бога! Ждали, ждали, и вдруг этакое... – Она проворно раздвинула полог и хлопнула рукой по зеленому сатиновому одеялу: – Вот сюда ложитесь. Я всё чистое постелила.Да что вы?! -в свою очередь вскричала я.’-Я же грязная, как семь трубочистов, и потом...Никаких потом, – категорически возразила хозяйка, – свои руки – выстираем. Только и делов. Спите, а я ужо воды чугун нагрею. Встанете, за милую душу вымоетесь. – Она кивнула головой в сторону кухни, шепотом сказала:Не обращайте внимания. С детишками и то не разговаривает. Вроде бы не в себе немного.- Это ваша дочь?- По бумагам племянницей значится, а так чужая. Мне ее подселили с ребятишками. Да и то сказать, теперь они, божьи души, мне как кровная родня всё равно. Вместе при немцах бедовали. – Дарья Тимофеевна, что-то вспомнив, нахмурила безбровое лицо, тяжело вздохнула и уже громко спросила:Нет ли у вас немного йода? Бинтика-то не надо, я старую наволочку разрезала, а вот ёдку нету,А что случилось?С пальцем у нашего парня плохо. Никак не заживает. Грязь в рану, что ли, попала..,Порезал?Старушка опять вздохнула:- Кабы порезал – полбеды. Отто отрубил. Денщик, огрызок собачий, ни дна ему, ни покрышки. Зеркальце у него пропало, с голой девкой на картинке, вот он и привязался к Славику. Взял и отрубил мальчонке пальчик секачом, нечистый дух. А секач-то у нас ржавый, вот и не заживает... Кабы лето, так можно было бы травкой, а сейчас какое же лекарство? Мучается ребенок. Матери-то недо него...”Изуродовать ребенку руку! – в ужасе подумала я. – До чего может дойти фашист...”- Куда же вы? – всполошилась хозяйка,- Отведу вашего Славика на медпункт.- Да не беспокойтесь вы, ради бога! Нам бы только ёдку...На я уже была на кухне.- Пошли-ка, Славик, на перевязку. Не боишься?- Ну что вы, тетя! – бойко возразил мальчуган. – Я же как папа. “Папа-то папа, а вот мама твоя как будто не того...”Я направилась было к Варе, да передумала: спит она уже наверное, измучилась. Пойду-ка я в санвзвод. Если даже наш фельдшер Козлов и улегся – разбужу, мужчина всё-таки.Деревня была большая, дворов на двести. Санвзвод расположился на самой окраине. Я шла по середине улицы, спотыкаясь, как пьяная, и беззастенчиво, во весь рот, зевала. Рядом, заглядывая мне в лицо, бежал Славик.-Тетя, а что вы так воете? – вдруг спросил он.Я засмеялась. И впрямь вою. Даже скулы заболели.Спать я, парень, хочу, вот и вою. Сколько тебе лет?Уже девять с половиной. Если бы не война, я бы теперь ходил в третий класс. А при немцах никто не учился.Значит, обижали вас .немцы?Да нет. Штурмбаннфюрер не велел нас обижать. Он сказал, что наша мама, как королева,-ответил простодушный малыш. – А это всё денщик Отто. Он и с бабушкой Дашей всегда ругался. Возьмет и напоит свою собаку из бабушкиной кастрюли или плюнет в бабушкино ведро с водой. Такой хулиган. И врун он, тетя. Наврал на меня, что я зеркальце взял.Отто был плохой, а немецкий майор хороший?Это штурмбаннфюрер и есть майор? Нет, и он был плохой. Он приказал застрелить из пулеметов цыган. Много цыган и маленьких цыганяток тоже. Их вон там во рву зарыли. Мы потом бегали смотреть. Земля так и дышала, как живая... Так страшно, тетя, было... И тетю Олю – партизанку – майор повесил. Тети-Олин дедушка так плакал, так плакал, а немцы его за это били. Это майор велел им бить. И дом дедушкин сожгли. А маму нашу майор хотел в Германию отправить. Он говорил: на какую-то выставку. Нет, он тоже был злой, даже хуже Отто. Отто обижал только нас с Катюшкой да бабушку Дашу, а майор всех.Бедный ты парень! Столько пережить в твои неполные десять лет...- Ничего, Славик, мы и с майором, и с Отто рассчитаемся. Они за всё ответят сполна.- Вот и бабушка Даша так же говорит.”Бабушка, а мать?..”Пока шла перевязка, я сидела в прихожей и клевала носом, сквозь вязкую дремоту слышала, как за тонкой перегородкой охает и хнычет Славик, а его сонным басом уговаривает фельдшер Козлов.Разбудил меня Славик:Тетя, вы же упадете! Пошли. И совсем не было больно. Я же вам сказал, что я, как папа. – Мальчуган улыбался и вытирал рукавом старенького пальтеца заплаканное лицо.Твой папа на фронте?Не знаю, тетя. Мы потерялись. Мы с мамой на Волге у дедушки жили. Вы знаете город Жигулевск? Красиво там так... Кругом горы. – Славик улыбнулся, широко развел руками: – Мы с дедушкой вот таких рыб ловили. Вот только забыл, как они называются. А потом нас папа позвал к себе. Мы приехали в папин город, и уже была война. И папа нас не дождался. Куда-то уехал. Мы всё ждали и ждали, а он всё не ехал за нами. И мы приехали сюда и стали жить у бабушки Даши.В каком же городе работал твой папа?Не знаю, тетя. Забыл. И Катюшка не знает. А мама и бабушка не говорят....Я долго стояла перед белоснежной постелью и глупо ухмылялась. Простыня, заглаженная аккуратными квадратами, полотняная наволочка и пододеяльник с кружевами... Где, в каком тайнике сохранила Дарья Тимофеевна всё это довоенное великолепие? Было просто немыслимо улечься на это царское ложе: ведь всё равно не уснешь – совесть покоя не даст.Я содрала с кровати белое одеяние, всё аккуратно свернула и сложила на табуретку. Сразу успокоилась. Сунула под подушку полевую сумку и бинокль. Не раздеваясь, юркнула под одеяло, положив рядом заряженный автомат. Уснула мгновенно.Меня разбудила Паша-ординарец. Пашин пламенный чубчик посерел и свалялся, как пучок кудели. Глаза от бессонницы красные, с набрякшими веками.- На совещание, – сказала мне Паша, – быстренько. Почти все уже собрались.- Паша! – вскричала я плачущим голосом. – Черт бы побрал твоего неугомонного комбата! Когда же он спит, дьявол железный?Паша скупо улыбнулась:На сей раз не комбат. Капитан Величко будет беседу о бдительности проводить.И капитана Величко черт побрал бы! Нашел время...Беседа оказалась неожиданно интересной. Капитан Величко тактично, но тем не менее, ядовито распекал нас за отсутствие бдительности. Серые напористые глаза капитана глядели укоризненно и умно, высокий лоб бороздили глубокие озабоченные морщины.Что такое? Мы непростительно беспечны? (Задремала, как сурок.)- ...Немецкая служба СД на временно оккупированной территории широко распустила шпионские щупальца. Особенно много агентов было завербовано здесь, в зоне действия большого партизанского соединения. Не более месяца тому назад в десяти километрах отсюда был схвачен и замучен знаменитый партизанский командир. Подпольная его кличка – товарищ Буран. Он стал жертвой гнусного предательства. И руку к этому приложил не кто иной, как Семен Криворотое, которого вы так поспешно отправили к праотцам...Капитан Величко человек образованный, хорошо воспитанный. Он так и сказал: “Вы отправили”. А ведь фактически-то судьбу Семена единолично решил комбат Радченко. Впрочем, капитан Величко прав. Разве кто-нибудь из нас усомнился в справедливости комбатовского решения? Протест выразил один капитан Степнов, да и то недостаточно энергично. Так что Сенька Косой был расстрелян с нашего молчаливого одобрения. А как же иначе? С изменниками разговор короткий: предал Родину – к стенке! И никаких гвоздей, как говорит дед Бахвалов. Я абсолютно уверена, что так думает большинство моих однополчан.Я взглянула на комбата. Он сидел мрачнее тучи, упрятав глаза за нависшими бровями, на широких скулах полыхал темно-кирпичный румянец. Мне подумалось: “Этот сам себя судит. Уж во второй раз не ошибется”.И о немецких зверствах напомнил капитан Величко, упрекнул нас в равнодушии к вопиющим фактам.- ...За деревней есть старый противотанковый ров, доверху заполненный трупами. Здесь немцы расстреляли несколько сот евреев, вывезенных из Смоленска, и уничтожили целый цыганский табор. Об этом знает каждый деревенский ребенок. Деревню Устинку, где был схвачен товарищ Буран, фашисты сожгли вместе с жителями, включая грудных младенцев. И об этом знают все местные жители. Да и вы, наверное, слышали? А вот ни один не пришел и не доложил. После войны мы должны будем предъявить оккупантам огромный счет за все их злодеяния. Нас, впереди идущих, местное население встречает особенно тепло. Советские люди немало натерпелись от фашистов и их пособников. Они многое знают и скрывать не будут. Надо только уметь слушать и смотреть...Вот ведь, оказывается, как получается, если умного человека послушать. У меня даже сонливость прошла. Верно, черт побери! Никто из наших не пришел к капитану. И я не пришла, когда услышала от Славика о расстрелянных цыганах. И про Славкин палец никому не рассказала. Вроде бы меня всё это и не касается. А кого же касается?..Закончил капитан так: бдительность, бдительность и еще раз бдительность!Я заколебалась: сказать или не сказать о своих подозрениях в отношении жилицы Дарьи Тимофеевны?.. А вдруг она просто больна или, может быть, ее тревожит неизвестная судьба мужа... Ну что, собственно, я особенное заметила: что она молчалива и грустна, что не смотрит на меня? Так ведь она и не обязана со мною целоваться. Нет, не скажу. Понаблюдаю еще. С этими мыслями я вернулась на отведенную квартиру и снова... улеглась спать.Проснулась от грохота. Над деревней ревели самолеты, бомбили и щедро рассыпали пулеметные очереди. Спросонья подумала: “Только вас и не хватало”. Вставать не хотелось. Услышала плачущий голос Дарьи Тимофеевны:- Катюшка! Катюшка! Да куда ж ты запропала, негодница этакая! Славик, Славик! Ведь убьют, убьют, проклятущие! Ксеня! Что ты сидишь, как каменная?Хлопнула входная дверь, и старушка завопила уже на улице, под окнами. Значит, ее зовут Ксения. Красивое имя.Удар. Еще удар где-то совсем рядом. Во дворе что-то тягуче заскрипело и обрушилось. Дом вздрогнул от фундамента до самой крыши.”Живы ли мои ребята?” – как молния обожгла мысль. Босиком выбежала из спальни. На кухне в прежней безучастной позе сидела Ксения.- Идите в укрытие – крикнула я на ходу. Она даже не посмотрела в мою сторону.Бомбежка уже кончилась. Самолеты уходили на запад. Два моих дома стояли на месте. Непочатов от крыльца успокаивающе махал рукой. Всё в порядке. Можно досыпать.Опять легла. Сразу задремала. Вдруг голос во сне, как наяву:- Погиб поэт!”Погиб поэт. Невольник чести. Пал...” А голос еще громче:- Поэта убило!Какого поэта? Откуда здесь поэт? Нет, это уже не сон. Сунула ноги в валенки и снова выскочила на крыльцо. У самого дома стоял капитан Величко. Спросил:- Что же это ты маху дала? Надо было бы хоть парочку на зенитных оставить.Я могла бы ответить, что не получала от начальства такого приказа, но только буркнула:Оружие тоже отдыха требует. – Поинтересовалась: – Какого там поэта убило?Погиб корреспондент “Комсомольской правды”. Молодой талантливый поэт. – Капитан назвал фамилию.В третий раз улеглась и опять ненадолго. Пришел расстроенный Непочатов, прямо с порога доложил:Погиб Раджибаев.Как же так? – растерянно спросила я.Осколок с улицы залетел. Он спал у самого окна. Мы даже не сразу и заметили.Ах, Дусмат-ака, Дусмат-ака! Какая обидная смерть... Не в бою. Вот уже и двоих потеряли. Сначала Абрамкина, теперь Раджибаева...Надо было идти доложить. Но Непочатов сказал:Я уже сообщил. Погибшего мы отнесли к штабу батальона. Там их несколько человек. Будут хоронить вместе. Прикажете подъем?Да нет пока. Пусть люди отсыпаются. Только все должны быть наготове. Пошлите Гурулева узнать, будет ли ужин. Кухню не прозевайте.Уснуть я так больше и не смогла. К моим хозяевам кто-то пришел. Чей же это голос? А, это капитан Величко. Вот кому не спится-то. В кухне вдруг истерично заплакала мать Славика. Дарья Тимофеевна вскрикнула:- Ксеня!Плач оборвался. Что-то тихо и, как мне казалось, гневно, говорил капитан. Я злорадно подумала: “Добрался-таки. Молодец. Вот это оперативность... Прощупай, прощупай, чем дышит гордая красавица...”Узкая дверь моей горенки растворилась бесшумно, в дверном проеме, как в раме зеркала, возникла статная фигура капитана Величко..- Выспалась?Я села на кровати и со злостью пнула кулаком в подушку. Из-под полосатой тиковой наволочки в разные стороны брызнули пушинки.Выспишься тут! То одно, то другое. Солдат погиб. Капитан нахмурился:Семь человек погибло.Я кивнула головой в сторону кухни, шепотом спросила:- Ну как она там? Созналась?Капитан, видимо, не понял. Густые брови удивленно поползли вверх:- В чем созналась?- Тише. По-моему, она шпионка. Я хотела вам рассказать...Мой собеседник аккуратно переложил постельное белье с табуретки на подоконник, плотно уселся и только тогда спросил:Почему ты так подумала?Очень уж она красивая. Шпионки ведь все красивые, верно? И потом, странная какая-то, вроде бы и не рада, что мы пришли.Капитан Величко усмехнулся, тут же снова опять нахмурился и, глядя мне прямо в глаза, тоже шепотом сказал:- Она жена товарища Бурана.Кровь горячей волной хлынула мне в лицо. Я растерянно промямлила:Товарищ капитан, милый, дорогой, как же это?.. Ах я дура, набитая дура! Такое подумать о честном человеке!.. У нее горе, а я... – От огорчения у меня навернулись слезы.Я специально тебя сюда поселил, чтобы Ксению Николаевну меньше беспокоили. Мы еще в обороне знали, что здесь находится семья партизанского командира. Ладно, не расстраивайся. Я и сам не лучше начинал. Помню, в сорок первом коменданта штаба дивизии в шпионаже заподозрил. Отошел он в сторонку от штаба, чтобы ракетницу новую испробовать, а я его за шиворот: шпион, кричу, сигнальщик! – Капитан тихо засмеялся.Славный он какой, этот пожилой чекист, – всё понимает с полуслова...Но ведь хозяйка могла нечаянно проболтаться! – вслух подумала я.Дарья Тимофеевна надежный человек. Партизанская подпольщица.Ну и ну! Эта маленькая озабоченная старушка – партизанка?! Чудеса да и только. Вот так проявила бдительность! Своих не узнала...Командир полка сдержал обещание: мы отдыхали ровно сутки и ушли только на другой день на рассвете. А накануне вечером Дарья Тимофеевна нагрела два больших чугуна воды и, заперев детей в горенке, загнала меня в корыто. Я вымылась с наслаждением и сразу почувствовала себя бодрой и совсем здоровой. Очень не хотелось надевать грязное, насквозь пропитанное потом белье. Но и тут выручила милая старушка. Она подала мне мужскую рубашку и кальсоны из грубой желтоватой бязи и заговорщически подмигнула:- Наше, партизанское. Сама шила.Но самое удивительное было впереди. Едва мы уселись ужинать по-семейному, опять пришел капитан Величко, а с ним молодой бородач в рыжем гражданском полушубке, с немецким автоматом через плечо. Прямо с порога незнакомец заключил Дарью Тимофеевну в богатырские объятья и трижды с нею расцеловался. Старушка всплакнула, зачастила вопросами:- Феденька, голубчик ты мой, да откуда же ты взялся? Наши-то все живы-здоровы? Из лесу вышли, ан нет еще?Улыбаясь глазами, Федя-партизан весело ответил:Все живы. Мы сейчас, тетя Даша, в Рождественском стоим. Приказа ждем. Вот меня и послали вас проведать. Вижу, что у вас тоже всё благополучно. А мы волновались, ведь бой у вас в деревне был. – Он поцеловал руку Ксении Николаевне, задумчиво погладил по голове Катюшку, потом Славика, молча поклонился мне и вдруг ловко, как заправский фокусник, извлек из кармана полушубка бутылку водки, а из-за пазухи буханку солдатского хлеба, вопросительно посмотрел на хозяйку дома:Тетя Даша, как вы думаете, выпить сегодня не грех? А?Дарья Тимофеевна засияла сразу всеми морщинками-лучиками, на старинный манер пропела:- Милости прошу к столу, дорогие гости. Чем богаты – тем и рады. Не обессудьте.Когда водка была разлита в толстые стаканы зеленоватого пузырчатого стекла, веселый бородач воскликнул:- Выпьем за героическую партизанскую бабушку Дарью Тимофеевну Обухову! ,Славик, во все глаза глядевший на молодого партизана, восторженно завопил:- Выпьем за нашу бабушку! Наша бабушка герой! Ура!Дарья Тимофеевна смутилась, махнула сухонькой ручкой:- А, какой там герой. Натерпелась страху, и ладно. Выпьем лучше за наших освободителей. За Красную Армию! – Она первая выпила всю водку до дна и засмеялась. – Сроду я ее не употребляла, а тут, на-кось тебе, соколом проскочила. Погодите-ка, ребятушки, еще на радостях плясать пойду.Второй тост предложил капитан Величко:- За наших доблестных партизан! Славик, кричи громче “ура”.Ксения отпила из своего стакана один глоток и тихо заплакала.- Ну вот, – недовольно протянул Славик, – опять она плачет! Тетя, – обратился он ко мне, – сведите маму к вашему доктору. Такой хороший доктор, сразу палец перестал болеть. Тетя, как вы думаете, он умеет лечить туберкулез? Это у нашей мамы туберкулез...- Да что ты говоришь?! – всплеснула я руками. Дарья Тимофеевна хитро мне подмигнула:- Был туберкулез, да весь вышел. Немецкий доктор Альберт Карлыч справку Ксене такую сделал, чтоб в Германию не угнали. Хороший был человек, хоть и немец, дай бог ему здоровья. Жалел нас. Всё бывало, говорил: “Мутер, война плохо. Фашисты – очень плохо”. Жив ли, сердяга?- И Ганс был хороший, – тихо сказал Славик. – И веселый такой.- Ганс котеночка нам принес, когда Отто убил “нашу Мурку, – подала голос Катюшка. Она уютно устроилась на коленях у капитана Величко и тихонечко, как мышка, хрустела сухарем.- Мурка была старая, – пояснил Славик, – не могла мышей ловить. А кушать хотела. И утащила у Отто маленький кусочек колбасы. Ведь она не знала, что Отто фашист, ведь правда же? А он за это Мурке глаза гвоздем выколол...Катюшка взмахнула длинными, стрельчатыми, как у матери, ресницами, из широко распахнутых голубых глазенок плеснул недетский ужас. Девочка прошептала:- Мурка умирала долго-долго...У меня заныло сердце. Ладно, что кошке, а не тебе... Фашист на всё способен.. Проклятые!А котеночка нашего рыжего Отто в колодец бросил, – горестно сказал Славик.Да хватит вам об этом белоглазом уроде! – прикрикнула Дарья Тимофеевна. – Нашли, о ком говорить, чтоб он провалился в тартарары. Прости ты, господи!Вот на Волгу к дедушке вас отправим, – сказал капитан Величко, – там отдохнете, забудете и Отто и всех фашистов.”Вряд ли, – подумала я,-детская душа впечатлительная. Всю жизнь будут они помнить Отто-садиста”.На Волгу! На Волгу! – радостно закричал Славик. – Мы едем к дедушке? А когда, дядя, завтра?Ишь ты какой прыткий, – усмехнулась Дарья Тимофеевна, – вынь да положь. Бумаги надо сперва выправить.Выправлять ничего не надо, – возразил капитан Величко. – На днях к вам зайдет человек и всё оформит.Славик вопросительно на него посмотрел:- И бабушка поедет?Ответила сама Дарья Тимофеевна:- А что ж? И поеду. Теперь тут и без меня обойдутся, Пущу на жительство погорельцев да и укачу. – Она ласково погладила мальчика по голове: – Куда уж мне без вас? Сердцем приросла...- А как же папа? – пытливые глаза ребенка тревожно шарили по нашим лицам. – Приедет, а нас нет!Дарья Тимофеевна, бородач и капитан тревожно между собой переглянулись. Ксения вскрикнула и, упав головой на стол, зарыдала.Папа сюда не приедет, – очень спокойно сказал капитан Величко. – Он воюет. А после войны приедет прямо на Волгу.И верно, – согласился Славик. – Ведь он же знает, где живет дедушка. Мама, да не плачь ты! Папа всё равно нас найдет!Ксения заплакала громче. Ее стали утешать старушка и Федя-партизан. Федя морщился, как от зубной боли, жалостливо моргал широко расставленными добрыми глазами и говорил совсем не то:- Звери. Их надо уничтожать, как чумных микробов.Дарья Тимофеевна, ища у нас сочувствия, сокрушенно развела руками:- Ну что мне с нею делать? Совсем себя извела. Хоть бы вы ей сказали...Но мы с капитаном молчали. Что тут можно сказать? Чем утешить?После скудного ужина я спросила:- Дарья Тимофеевна, да как же вы не боялись-то? Ведь фашисты могли вас схватить.Старушка улыбнулась:- Как не бояться? Боялась. Не за себя. Мне что? Пожила, седьмой десяток разменяла. За Ксению боялась да за ребятишек. Хоть и надежные документы партизаны Ксене достали, а всё ж таки всякое могло случиться. И за связных боялась, что из лесу ко мне приходили. Сенька-то Косой, бывало, как гад, вокруг моего дома ползает. Точно сердце его песье чувствовало... Анну Яковлевну так жалко! Царствие ей небесное, пресветлой душеньке. Феденька, поп-то наш жив? Панихиду хочу заказать...Федя-партизан засмеялся:- А что ему станется? Жив-здоров. Только он, тетя Даша, вряд ли теперь будет служить. Ведь нарушил заповедь “Не убий”.Ну и ну! Поп – партизан!.. Нет, но Дарья Тимофеевна! Какова старушка? В семьдесят лет сердце в строю. А как-то там моя милая бабка?.. Ничего не знать о близких почти два года!.. Дновский район – партизанский, край. Вряд ли непокорная бабушка будет подчиняться немцам. Наверняка помогает партизанам. Сколько же сейчас Димке лет? Кажется, одиннадцать... А Галина уже меня догоняет. Ох проклятая война...Пошли смоленские глухие места: лес без конца и края. Всё время валит влажный снег. Отсыревшие полушубки кажутся непомерно тяжелыми. Мокрые валенки, как дубовые колоды, тормозят натруженные ноги. Маскировочные халаты испачкались, порвались.Солдаты с трудом тащат тяжелые волокуши. Как и не было передышки... Не слышно ни шуток, ни смеха. Бодро держатся только двое: дед Бахвалов да мой учитель узбекского языка Хаматноров. На коротких привалах Василий Федотович развлекает товарищей прибаутками и побасенками. А Хаматноров, приунывший было со смертью Раджибаева, вновь ожил: песни поет. Певец он, правда, не ахти какой: поет нудно и довольно визгливо, но всё-таки песня, а не тягостное молчание. Сочиняет на ходу:”...Дорога длинный, а сухарь короткий. Пулемет большой, а котелок маленький. Вперед, вперед, русский народ! Узбекский народ! Не дать бы Гитлеру-басмачу ни одной пиалы воды из арыка...” Каждую песню Хаматноров заканчивает ругательством в адрес немецкого аллаха. Солдаты оживляются, похохатывают. Певец доволен, морщит в улыбке рябоватое лицо и за тяжелыми темными веками прячет от меня лукавые раскосые глаза. Ну что тут делать? Отчитать? Аллах с ним, пусть поет!..Из-за снежных заносов и бездорожья отстает артиллерия. А наши минометчики вынуждены экономить каждую мину – обозы с боеприпасами тоже отстают. На одном из привалов комбат Радченко нам сказал:- Пулеметчики, на вас вся надежда. Не подведите! Командир взвода противотанковых ружей младший лейтенант Иемехенов обиделся:- А на нас нет, однако, надежда?Комбат улыбнулся, в тон маленькому бронебойщику ответил:- Есть, однако, и на вас надежда. Молодцы!На широких скулах Иемехенова запылал самолюбивый румянец. Что с него взять? Мальчишка – девятнадцать лет... А иемехеновцы и в самом деле молодцы – надежно прикрывают мои пулеметы, без промаха бьют по вражеским огневым точкам.Иемехенову, как и мне, в бою приходится работать ногами больше, чем головой: где ружье замолчало – туда и катится на своих проворных ногах. У него, как и у меня, нет связного – уставом не положено. Бронебойщик даже ракетницу не носит и не признает никаких сигналов, кроме своего звонкого голоса.Да, управлять огнем в бою командиру взвода приданных средств нелегко. Под руками только одна огневая точка, остальных иногда.даже и не видно. Лежишь и слушаешь во все уши: которая работает, которая нет. Хорошо, что у каждого моего “максима” свой особенный голос. Вот умолк левофланговый. Что там? Задержка? Смена позиции? Погиб расчет?.. Надо бежать, невзирая ни на какой огонь.Мой собрат по оружию Федор Хрулев убит под Бор-щёвкой. Аносов пока держится, и я держусь. Евгений Петрович меня бережет, снабдил все расчеты ракетницами. По уговору я всегда нахожусь в центре роты. Зеленая ракета от Лукина: “Меняю позицию!” Красная от Нафикова: “Задержка. Справимся сами!” И я сигналю ракетами: “Вперед!”, “Смени позицию!”, “Подтяни пружину!”, “Сбор!”. Минута, две, три, пять... Пулемет молчит, а сигнала нет – значит, дело плохо: бери ноги в руки.На рассвете подошли к деревне Барки. Деревня на ровном месте, как на столе, – дворов на сто, не меньше. Сады и палисадники в стеклянном инее, над заснеженными крышами ни единого дымка, никакого признака жизни.Перед деревней полукругом от сарая к сараю из больших снежных комьев сложена стена в человеческий рост. В стене круглые дыры – бойницы, а есть ли кто за стеной – неизвестно.До снежной крепости хорошая тысяча шагов. Сюда бы парочку полковых пушек – остался бы от стены один пшик. Но пушек нет, а деревню брать надо. Рвануть бы с ходу эту тысячу шагов, и делу конец. Но есть приказ комбата: зарыться по уши в снег. Наш комбат осторожен – бережет людей. Он тоже всегда в центре своего наступающего войска. Вот он лежит рядом со старшим лейтенантом Роговым, над неглубоким снежным окопчиком поднимается легкий парок. Проворная Паша и связной Евгения Петровича в две лопатки окапывают свое начальство. Комбат сосредоточенно разглядывает деревню в бинокль. Хмурится. Молчит. Думает. А мы ждем. Пожалуй, комбат прав – рвануть дело нехитрое, а если погубишь батальон?.. Нет, в наступательном бою нужна не только храбрость, но и ум и солдатская смекалка.Рядом со мной, обдав меня колючей снежной пылью, шлепнулся комсорг батальона. Лева Архангельский тоже всегда в центре наступающих. Обмороженный красный нос порядком портит Левин портрет, но Лева не унывает: в черных глазах по-прежнему скачут горячие огоньки. Лева что-то мне рассказывает вполголоса, но я не слушаю. И бинокль навожу не на деревню, а на свои пулеметы. Слева окапывается Лукин, справа Непочатов, впереди, в пяти шагах от меня, торопливо зарываются в снег “мазурики” деда Бахвалова. Где-то за моей спиной в резерве пулемет Нафикова, но я даже не оглядываюсь. Нафиков свою задачу знает. Поговорить бы с Шамилем по-дружески, сказать бы что-то такое умное, ободряющее, но в сутолоке наступления некогда даже осмыслить вчерашний день. А надо бы!.. После гибели отца парень замкнулся, стал заметно нервничать. Но всё равно в бою на Шамиля положиться можно, – стиснув зубы, будет драться до последнего патрона...Ага, вот что сказал Лева: “Артиллерия на подходе”. Ну что ж, очень хорошо. Какая же война без артиллерии? Скучно без пушек – вроде бы и не настоящий бой...Дед Бахвалов, выдирая из бороды тонкие льдинки, сказал:Ни лешего не видно. Может быть, вперед подвинуть, товарищ взводный? Ась?Ну что ж, давайте на пятьдесят, – согласилась я,Комбат поднялся во весь рост,- что-то придумал. Прошло еще долгих десять минут, и роты Павловецкого и Горшкова двинулись в обход: пошли гуськом по снежной целине – одна направо, другая налево. Значит, немцам придется отбиваться одновременно с трех сторон. Роты двинулись, а из деревни ни единого выстрела: не видят они, что ли, наших приготовлений?.. А может быть, там и нет никого, а мы лежим!Взвод Лиховских, развернувшись в редкую цепь, двинулся вперед, прямо на снежную крепость. Проходя мимо нас, лейтенант помахал нам рукой. Лева крикнул: “Петро, ни пуха!” – и убежал на левый фланг.Едва разведка миновала новую позицию деда Бахвалова, дыры-бойницы ощетинились пулеметным огнем. Косые свинцовые струи понеслись над полем; великий инстинкт самосохранения вдавил наши головы в снег. По флангам ударили вражеские минометы, – немцы разгадали наш маневр. Теперь держись, солдат!- Пулеметчики! – рявкнул комбат простуженным басом.И чего, спрашивается, рявкает? Не даст солдату опомниться, пересилить чувство страха, убедиться, что смерть пронеслась мимо...- Пулеметчики, матерь вашу!!.Свинцовый ветер перед самым лицом закручивает белые спирали, снежная хвиль запорашивает глаза. Смертоносные живые нити тянутся над самыми головами; пули повизгивают зло и хищно. Что-то с влажным чмоканьем тяжело шлепает по снегу. Крупнокалиберный, чтоб он, анафема, провалился! Бьет с левого фланга вдоль всей нашей цепи, а из-за снежной стенки ему вторят не меныце четырех станкачей...Солдаты понемногу приходят в себя, цепь начинает огрызаться. Первым по моей команде открывает огонь дед Бахвалов – деловито и, как всегда, не спеша расстреливает самый левый угол снежной стены, из-за которого тяжело и глухо, как пневматический молот, ритмично постукивает крупнокалиберный пулемет. В этом же направлении ведет косоприцельный огонь Непочатов. Пулемет Лукина заливается на всю ленту, рассеивая пули на ширину всего снежного завала. С сухим треском работают “Дегтяревы”, раскалываются винтовочные залпы. Противотанковые ружья почему-то бьют неприцельно: в разных местах насквозь прошивают снежную стену-завал. Я поймала пробегавшего мимо Иемехенова за оборванную полу маскировочного халата, дернув, приземлила рядом с собой, закричала прямо в его большое смуглое ухо, торчащее из-под криво надетой каски:Куда ж ты бьешь, кривоногий чертушка? Лупи по крупнокалиберному!Ладно, однако, – согласился бронебойщик и юрким шариком покатился на свои позиции. Через несколько минут все три его ружья ударили в нужном направлении, – левый угол снежной стены рухнул начисто, крупнокалиберный умолк. Но в ту же секунду истошным голосом взревел “ишак” – засыпал минами всё поле перед нашими позициями. От горячих фырчащих осколков снег тает на глазах.Появились первые убитые и раненые. Вот сигнал от Лукина: “Убито двое”. А вот и Непочатов сигналив о потерях. Кто же они?.. Опять заревел “дурило”: мины воют на тошнотворной ноте и с треском лопаются в наших боевых порядках. Впереди, на линии деревни, и слева, и справа тоже идет пальба – это роты Павловецкого и Горшкова загнули фланги. То ли наседают, то ли огрызаются вроде нас, пока не разобрать... Еще минометный залп и еще. Варя, не обращая внимания на огонь, ходит по полю во весь рост, как заговоренная. И санинструктор Шамшурин тоже во весь рост, даже не пригибаясь, тащит кого-то на плащ-палатке. Ошалела наша медицина! Ну погодите, “герои”, Евгений Петрович после боя вам закатит отповедь – это он умеет!..Вот он что-то закричал, а что – не разобрать. Ага, кажется, призывает в атаку. “Лучший вид защиты – это нападение!” – истина, не нами выдуманная. Чем нести потери под огнем...Очень удачно ударили наши минометы: с одного залпа обрушили половину всей стены слева, в проломе замельтешили черные фигуры. Я просигналила: “Сосредоточенный!” Все три пулемета перенесли огонь на пролом. Беготня у немцев прекратилась. Теперь бы парочку залпов по правому флангу! Но минометы замолчали – мин нет. Зато и “дурило” умолк. Надолго ли?Где-то слева по-мальчишески звонко пропел Лева:Комсомольцы! На линию огня! Ура!А вот и комбат раскатистым басом:Впер-ред! Ур-ра!Солдаты поднялись дружно, как один. На месте остались только убитые и раненые.Колышущаяся цепь, с двух сторон обтекая пулемет деда Бахвалова, стремительно ринулась вперед. Комбат обернулся и выразительно погрозил мне кулаком. Поняла: “Не перебей своих!” За комбатом бежала верная Паша, строчила из автомата и высоко вскидывала ноги в больших белых валенках. Комбат опять обернулся назад, что-то прокричал, размахивая над головой винтовкой с примкнутым штыком, как детским игрушечным ружьецом. Я перебежала к пулемету деда Бахвалова. Отстранив наводчика, дед вел огонь сам – хлесткими очередями бил кинжальным по центру, откуда немецкий МГ поливал наступающую цепь свинцом. Наводчик Березин придерживал ленту. Попсуевич, пристроив карабин на коробку с лентой, тщательно целился по вражескому пулемету. Остальные, дуя на обмороженные негнущиеся пальцы, торопливо набивали расстрелянные ленты. Здесь было все в порядке. А где Непочатов? От волнения то и дело запотевают стекла окуляров бинокля. Ага, Василий Иванович передвинулся левее и вперед – ведет фланкирующий огонь. Их теперь пятеро, кого же потеряли?.. Вот кто-то вскочил на ноги и рванулся вперед. Кто же, как не Пырков-бродяга! Непочатов схватил его за шиворот и, как шкодливого кота, несколько раз поторкал носом в снег. Молодец Василий Иванович!У Лукина теперь только четверо. Пулемет работает зверски – начисто слизывает остатки завала – снежные комья брызжут во все стороны...У самой деревни цепь вдруг залегла. Оборвав стрельбу, громко охнул дед Бахвалов и закричал, как будто атакующие могли его слышать:Вперед, ребятушки! Что ж вы легли, мазурики! Вперед! Бог не выдаст – свинья не съест!Сержант Бахвалов! Огонь!Пулемет снова заработал, давясь и гневно вздрагивая. Снова “ура”, и снова поднялась заметно поредевшая цепь. Осталось всего двести шагов. Последний отчаянный рывок – самые длинные, самые трудные последние двести шагов!..- Василий Федотович, стоп!Наши ворвались в деревню. Дед повернул ко мне потное улыбающееся лицо и широко перекрестился:Аминь! Пошла рукопашня... – и ударом кулака сбил стойку прицела.Снимайтесь! Вперед!Такой же сигнал остальным, и я побежала -вперед. Из-за угла крайнего сарая кто-то маленький и круглый кинулся мне под ноги. Падая, я успела нажать спусновой крючок автомата, и в ту же секунду меня долбанули по голове молотом: из глаз снопом брызнули огненные точки и тут же погасли...- Вставайте! – Кто-то больно тер мне виски снегом.Открыла глаза: солдат Иван Седых, до самых глаз обросший серой щетиной, тряс меня за плечи. Голова раскалывалась пополам, боль в затылке была нестерпимой. Но я схватилась за оружие:Где же этот гад?На заборе проветривается, – ответил Седых. – Поднимайтесь. Некогда мне с вами возиться!Я даже не представляла, что так может быть трудно подняться на собственные ноги! Но поднялась, уцепившись обеими руками за богатырское плечо Ивана, и тут же снова шлепнулась в снег, ударившись спиной о гулкий от мороза дощатый забор. Опять открыла глаза. Иван Седых присел передо мною на корточки. Куда-то показал пальцем.- Вон он, который вас долбанул прикладом. И штыком бы пырнул, зараза, кабы не я. – Голос солдата доходил откуда-то издалека, сознание мутилось.В деревне было уже тихо, бой гремел где-то впереди.- Спасибо, брат, – сказала я Ивану и махнула рукой вперед. – Иди.Но прежде чем уйти, мой спаситель закричал во всю силу легких:- Санитары! Санитары!Прибежала запыхавшаяся Варя. Стала совать мне прямо в нос что-то остро пахучее, терла виски колючей шерстяной варежкой. Подхватив под мышки, пыталась куда-то тащить.- Брось! Мне надо к своим солдатам... Дай три пирамидона.Я с трудом проглотила таблетки одну за другой, заела снегом и с помощью Вари встала на ноги, на сей раз твердо. Держась за голову и не видя от адской боли ничего вокруг, пошла, пошатываясь, в сторону выстрелов.Из-за полуразрушенного дома выскочили Нафиков и молодой пулеметчик Егорычев. Как на носилки посадили меня на руки и понесли.Бой уже кончился. Батальон собирался на окраине деревни, на кладбище. Офицеры совещались, подсчитывали потери. Солдаты шумно обсуждали минувшую схватку. Кто-то восторженно рассказывал:- Комбат ка-ак схватит его за ноги, ка-ак крутанет! И об угол! Из него и дух воя...А я лежала на чьей-то заснеженной могиле и была не в силах поднять тяжелую гудящую голову. Я хотела сказать лейтенанту Лиховских, что у него кровоточит большая царапина на левой щеке, и не могла. Подошел комбат, постоял возле меня, буркнул:Зеленая, как лягушка.На каске вмятина с ладонь, – сказал ему Лиховских.В рукопашном бою надо глядеть в оба, а не мух ловить! – сказал комбат. Не сердито сказал.Если бы я хоть видела рукопашный бой, так не было бы так обидно... Растяпа...Потом я лежала в пустом доме на голой лавке. Возле меня хлопотала Варя. Она прикладывала к моему затылку холодные компрессы и оплакивала своих сибирских земляков, называла имена, фамилии и попутно утешала себя и меня:- Ну и им, сволочам, досталось. Сколько их наши набили! Вот проклятые эсэсы – в плен ни один! Своих троих повесили – вот до чего дошло... Сдаться они, что ли, хотели? А может быть, эти трое были и не эсэсы... Кто их разберет.Вот и еще один населенный пункт взят. Не Смоленск и даже не Дорогобуж, к которому мы так стремимся. Наш немногословный комбат составит лаконичное донесение: “Освобождена деревня Барки”. Вот и всё.”Дорога длинный, а сухарь короткий...” – никогда больше не споет Хаматноров свою нескладную солдатскую песенку... А в далекой Тюмени не дождутся отца дети пулеметчика Решетова.Ночью благополучно форсировали реку Осьму, а на рассвете неожиданно легко заняли деревню Татарка. Привели в порядок оружие и снова в наступление.Впереди на горушке, примерно в километре от Татарки, деревня Заманиха.Из деревни вдруг вывалился десяток небольших танков. Черные машины юзом скатились с пригорка, буксуя на снегу и плюясь огнем, поползли по снежной целине прямо на нашу жидкую цепь. Кто-то закричал благим матом: – Танки! Братцы, спасайся!- Молчать! – взревел командир роты. – Застрелю, как гада! Гранаты, бутылки к бою!Я подумала: “Откуда у Евгения Петровича такой голос, ведь обычно он говорит почти шепотом”.Было не по себе. Голое поле: никакого укрытия, даже окопаться не успели. С тоской оглянулась: спасительные деревенские постройки были в четырехстах метрах.Прячась за танками, густо валила вражеская пехота.По смотровой щели! – отчаянно закричал слева от меня Нафиков.Нафиков! Нафиков! Отставить! – закричала я во всю силу легких. – Пропустите танки! Танки пропустите!Но Шамиль не услышал – застрочил его “максим”. И сразу же головной танк взял курс па пулеметное гнездо,Залпом ударили противотанковые ружья. Одна машина черной коробкой застыла на снегу.”Молодец Иемехенов!” – пронеслось в мозгу.- Отсекать пехоту! – крикнула я Непочатову и, низко пригибаясь, побежала к пулемету Нафикова.Из Татарки ударили сорокопятки, взвились в небо три красные ракеты: комбат приказывал отойти под защиту деревенских построек.- Назад! – опять неистово закричал Евгений Петрович. – К сараям! Снять пулеметы! Первый взвод, прикрывай!Иемехеновцы подбили еще один танк, два подожгли артиллеристы. А Шамиль всё вел огонь.- Нафиков! Нафиков! Снимайся, черт тебя побери!- Не слышит. И не видит моих сигналов. Совсем не оглядывается назад, точно танк его приворожил.Я прикинула на глаз расстояние: не менее трехсот метров, а танк уже совсем близко. Обожгла мысль: “Не успею!” Побежала, крича на ходу:- Нафиков! Шамиль!Меня догнал Лиховских, схватил Сзади за воротник шубы, с силой повернул назад. Выдохнул в самое лицо:- Ненормальная! Куда лезешь?!Вырвавшись, я оглянулась назад. Кто-то из нафиковцев бросил гранату. До танка не долетела: разорвалась в нескольких метрах от цели. В ту же минуту танк взревел, подмял под себя пулемет и, вздымая снежные фонтаны, медленно завертелся на одном месте. И я зло заплакала от сознания собственного бессилия: погибли, на глазах погибли...Уже почти у самых сараев пуля пробила мне предплечье левой руки, но сгоряча я почти не почувствовала боли.За колхозными гумнами заняли оборону. Вели бешеный огонь – не подпускали немцев к нашим раненым и убитым. Запылали еще два танка, остальные повернули в Заманиху. Вражеская пехота залегла.В течение дня наш неполный батальон немцы превосходящими силами контратаковали несколько раз. Отбились. Я бегала от пулемета к пулемету и стреляла из каждого по очереди, сменяя наводчиков. Остальные в это время лихорадочно набивали ленты.Раненая рука начала побаливать. Теплая кровь тоненькими струйками ползла из-под рукава, скапливаясь в рукавице. Надо было перевязать, но куда там. И но было ни Вари, ни санинструктора Шамшурина. С ранеными возился один Козлов. А где же Рогов? Огнем управляет Лиховских, а Евгения Петровича не слышно.Прибежал Тимошенко, шлепнулся рядом со мной, дал несколько очередей из автомата, потом спросил:- Рогова не видела? А где .Варя? Всю цепь пробежал – их нигде нет.Я промолчала, Тимошенко повысил голос:Варя где? – Он вдруг сложил руки рупором и закричал: – Ва-ря! Ва-рю-ша! Ва-ря