Так говорили ишаны. Но долго раздумывать все равно никому не пришлось.

К полудню вражеское войско начало двигаться вперед, и уже можно было отличить их зеленые рубашки, похожие на одежду ящериц. Половина их была на лошадях. Они окружили весь лагерь; заиграла труба, и громкий выстрел раскатился по Буграм. Этим выстрелом были убиты последние надежды: люди услышали в воздухе смерть, и женщины начали плакать, но, бросившись на валы, увидели, что кольцо сомкнулось и выхода уже не было.

Лагерь был окружен огнем, и все мужчины, вскочивши на коней, бросились на врага.

Женщины ждали возвращения мужей и отцов. Но те не вернулись: они остались лежать в степи. Вместо них в лагерь ворвались конные всадники врага. Женщины упали на колени и просили пощады для себя и для детей, но их били шашками по лицу, поднимали за волосы с земли и прокалывали копьями. Слезы мешались с кровью.

После этого всадники зажгли кибитки и умчались в аулы.

А ночью оставшиеся в живых поднялись и увидели лагерь. Это был лагерь мертвых: там теперь валялись обгорелые кошмы и в дыму ползали женщины, отыскивая своих убитых детей. Старики плакали, опираясь на палки. Они говорили: «Горе нам! Это закат нашего народа. Мы не увидим уже ни Али-Куртыша, ни Хабаша, ни Мурада, ни других храбрых воинов и наших сыновей. Они не услышат слез своих стариков и женщин. Что наши жалкие сабли перед их дьявольским огнем? Они ломаются, как воск. Горе, горе! Мы уйдем туда, где солнце падает в Великие пески. Мы — жалкие, хромые лошади, пчелы с вырванным жалом».

И они пошли вглубь, в пески, отыскивая разбежавшихся верблюдов.

Но это было еще не все. По дороге их догнал враг и уничтожил половину из них. Потом к ним присоединились бежавшие из окрестных аулов, сожженных и разрушенных дотла. Так скапливалась по дороге эта большая река слез, уходящих в пески, в пески...

Мы ожидали вестей об этом большом сражении на востоке. И вот из-за барханов показался караван.

Ты можешь услышать про караван, который состоит из раненых женщин и плачущих стариков. Его верблюды точно тени, они идут без колокольцев, так как женщины боятся, что услышит враг. Караван идет и идет в пески... Нам они даже ничего не сказали, мы сами поняли все; караван молча прошел вдали, мимо, и медленно исчез за барханом. Разные люди есть у племени шиих. Некоторые и сейчас еще джигитуют в басмаческих шайках. Это шиих. Есть бедняки, весь век пасущие скот у колодцев Дамлы и Кырк. Это тоже шиих. Может быть, слышал — я тоже был у Джунаид-хана. Я никогда не убивал. Я ушел с родных колодцев за Гюрген...

Несколько лет Бабахан бродил в Персии. Там он был джигитом, нищим, садовником, парикмахером и даже мирабом — «распорядителем воды» — у персидских туркмен рода джафарабай. Такую почетную должность он получил потому, что он чужой и беспристрастный.

Из-за воды происходят часто раздоры. Река Атрек протекает в СССР и в Персии, и вот иногда персидские туркмены приходят к нашим драться за то, что те «задерживают воду».

В 1929 году Бабахан вспомнил туркменскую пословицу: «Для зайца родина — курган, у которого он родился». От тоски по своим Буграм у него закололо сердце.

Он оседлал коня и поехал на север, через Гюрген и Атрек.

Так поется в известной туркменской песне.

Гюрген дал ему дорогу. Но что Бабахан найдет сейчас в своей стране? Ему рассказывали о ней столько необыкновенного, что у Бабахана вспухла голова от этих рассказов. «Русские начальники похищают женщин, отводят их в города и там начиняют их дьяволом»,— говорили одни. «Туркмены сидят начальниками в канцеляриях, ставят туркменские печати, вешают туркменские вывески на магазинах»,— рассказывали другие. «Кибитки раскрашивают красной краской, ишанов вешают, пастухов отвозят к европейским докторам, там разрезают и вставляют металлическое сердце»,— говорили третьи. «Воду отнимают у богатых и отдают бедным»,— рассказывали четвертые.

Действительно, когда Бабахан ехал по этой стране, то сперва пугался, потом удивлялся, потом устал пугаться и удивляться, а только смотрел и слушал. На железной дороге он видел туркмен, которые сидели на паровозе в кожаных тужурках и управляли машиной. Они не кричали «хайт!» или «эгей!», как кричат обыкновенно верблюду или лошади, а поворачивали какие-то колеса. В ауле, посреди улицы, шли туркменские женщины с флагом, пели и никого не боялись. Ночевал Бабахан в чайхане, где играла музыка и какой-то человек читал газеты на туркменском языке. Утром Бабахан отправился в пески.

Подъезжал к родному такыру он ночью.

Лошадь нетерпеливо ржала, вглядываясь в огоньки кибиток. У колодцев Бабахан услышал шум и выкрики.

— Стой! — крикнул ему кто-то свирепо.

Но Бабахан обрадовался. «Голос родственника и во тьме звучен», — говорят туркмены.

— Ты из джигитов Джунаида? —спросили его у колодца.

— Нет. А разве вы ждете от него?

— Да, мы ждем от него,— ответили Бабахану и рассказали о событиях, происшедших на такыре.

— Все пески взволнованы новой властью, появившейся у Сорока Бугров. Эта власть перевернула законы отцов. «Ишаны больше не ишаны,— говорит она,— плюйте на них». Эта власть отобрала бога, отобрала колодцы, отобрала девушек.

Раньше женщин можно было продавать, а теперь этого нельзя делать не только с «иг» — чистокровными туркменками, но и со всякими «ярыми» — смешанными. На что это похоже?

Раньше табибы-знахари лечили людей сушеной ящерицей, мочой верблюда, сухим песком, жженым саксаулом, а теперь им запрещают это делать, и люди должны умирать без лекарства. Как же это может быть?

Сюда приезжал ревком и уговаривал возить доски и воду на Кырк-Джульба и за это предлагал платить свои деньги.

— Нам не надо нехороших денег. Вчера приезжали джигиты Джунаида из наших родственников шиих и советовали напасть ночью на караван. Сегодня ночью должны провести на Бугры нечистые трубы — их нужно сломать, а караваны прогнать отсюда. Что ты на это скажешь, старый Бабахан, опытный человек, изъездивший столько

Люди кричали и размахивали руками. Одни советовали возить доски, а другие — напасть на караван.

Бабахан подумал. Он вспомнил, наверно, всю свою дорогу и рассказы, слышанные им.

— Вот что: нужно возить доски,— сказал он.

С племенем шиих положение было очень напряженное. Председатель ревкома рассказывал мне об агитации богатых скотоводов и ишанов против ревкома,— агитации, которая чувствовалась на каждом шагу. Ревком посылал людей. Ревком посылал все средства, бывшие под руками,— лекторов и радиоприемники; он бросал в бой брошюры о женском равноправии, о Первом мая, о детской скарлатине. Потом на тропах болтались белые клочки, нанизанные на ветки.— это были кусочки книжек о скарлатине и о Первом мая.

Но зато бедняк, завоеванный одним каким-нибудь несложным мероприятием, часто навсегда становился другом ревкома. На одном такыре беднякам отдали колодец, взяли у богача. Однажды какие-то остатки джунаидовских банд — два десятка джигитов — осмелились проскакать в десяти километрах севернее серного завода. Тогда на завод прибежали кочевники и сообщили об этом ревкому. Это были бедняки с того самого колодца — люди племени шиих.

День склонялся к вечеру. Выпив верблюжьего молока, мы сели в машину и двинулись по такыру.

Анна Бабахан вышел нас проводить. Он махал посохом. Сбоку бежали ребятишки. Они опять начали концерт из верблюжьей кости и жестяной банки. Потом появился кусок соломенной шляпы. Потом Бабахан замахал рукой и показал на запад.

— Вон наш караван... Люди племени шиих, смотри-те,— донеслись до нас его слова.

Навстречу чинно шел по песку караван, груженный пустыми бочками. На каждом верблюде качалось по две бочки — сорок, пятьдесят, сто бочек. Это был караван, доставляющий воду на серный завод. Он остановился у края глиняной площади и дал нам дорогу. Туркмены приветствовали нас криками. Автомобили въехали на следы каравана, но не смогли осилить песчаной гряды, нанесенной ветром. Тогда туркмены бросились к машинам и начали подталкивать их сзади. Они весело кричали. Они хватались за колеса, за крылья, нажимали плечами. Машины уже давно прошли трудную гряду, но туркмены шли еще сзади и по сторонам махали огромными черными шапками, смеялись, подталкивали автомобиль.