что попусту избыта благодать,

полученная свыше при рождении.

Не лезь, мой друг, за декорации —

зачем ходить потом в обиде,

что благороднейшие грации

так безобразны в истом виде.

Вчера сосед по нарам взрезал вены;

он смерти не искал и был в себе,

он просто очень жаждал перемены

в своей остановившейся судьбе.

Я скепсисом съеден и дымом пропитан,

забыта весна и растрачено лето,

и бочка иллюзий пуста и разбита,

а жизнь – наслаждение, полное света.

Я что-то говорю своей жене,

прищурившись от солнечного глянца,

а сын, поймав жука, бежит ко мне.

Такие сны в тюрьме под утро снятся.

Вот и кости ломит в непогоду,

хрипы в легких чаще и угарней;

возвращаясь в мертвую природу,

мы к живой добрей и благодарней.

Все, что пропустил и недоделал,

все, чем по-дурацки пренебрег,

в памяти всплывает и умело

ночью прямо за душу берет.

Блажен, кто хлопотлив и озабочен

и ночью видит сны, что снова день,

и крутится с утра до поздней ночи,

ловя свою вертящуюся тень.

Где крыша в роли небосвода —

свой дух, свой быт, своя зима,

своя печаль, своя свобода

и даже есть своя тюрьма.

Мое безделье будет долгим,

еще до края я не дожил,

а те, кто жизнь считает долгом,

пусть объяснят, кому я должен.

Наклонись, философ, ниже,

не дрожи, здесь нету бесов,

трюмы жизни пахнут жижей

от общественных процессов.

Курилки, подоконники, подъезды,

скамейки у акаций густолистых —

все помощи там были безвозмездны,

все мысли и советы бескорыстны.

Теперь, когда я взвешиваю слово

и всякая наивность неуместна,

я часто вспоминаю это снова:

курилки, подоконники, подъезды.

Чуть пожил – и нет меня на свете —

как это диковинно, однако;

воздух пахнет сыростью, и ветер

воет над могилой, как собака.

Весной я думаю о смерти.

Уже нигде. Уже никто.

Как будто был в большом концерте

и время брать внизу пальто.

По камере то вдоль, то поперек,

обдумывая жизнь свою, шагаю

и каждый возникающий упрек

восторженно и жарко отвергаю.

В неволе я от сытости лечился,

учился полувзгляды понимать,

с достоинством проигрывать учился

и выигрыш спокойно принимать.

Тюрьмой сегодня пахнет мир земной,

тюрьма сочится в души и умы,

и каждый, кто смиряется с тюрьмой,

становится строителем тюрьмы.

Ветреник, бродяга, вертопрах,

слушавшийся всех и никого,

лишь перед неволей знал я страх,

а теперь лишился и его.

В тюрьме, где ощутил свою ничтожность,

вдруг чувствуешь, смятение тая,

бессмысленность, бесцельность,

безнадежность

и дикое блаженство бытия.

Тюрьмою наградила напоследок

меня отчизна-мать, спасибо ей,

я с радостью и гордостью изведал

судьбу ее не худших сыновей.

Когда, убогие калеки,

мы устаем ловить туман,

какое счастье знать, что реки

впадут однажды в океан.

Здесь ни труда, ни алкоголя,

а большинству беда втройне —

еще и каторжная доля

побыть с собой наедине.

Напрасны страх, тоска и ропот,

когда судьба влечет во тьму;

в беде всегда есть новый опыт,

полезный духу и уму.

А часто в час беды, потерь и слез,

когда несчастья рыщут во дворе,

нам кажется, что это не всерьез,

что вон уже кричат – конец игре.

Всю жизнь я больше созерцал,

а утруждался очень мало,

светильник мой, хотя мерцал,

но сквозь бутыль и вполнакала.

Года промчатся быстрой ланью,

укроет плоть суглинка пласт,

и Бог-отец могучей дланью

моей душе по жопе даст.

В тюрьму я брошен так давно,

что сжился с ней, признаться честно;

в подвалах жизни есть вино,

какое воле неизвестно.

Какое это счастье: на свободе

со злобой и обидой через грязь

брести домой по мерзкой непогоде

и чувствовать, что жизнь не удалась.

Глаза упавшего коня,

огромный город без движения,

помойный чан при свете дня —

моей тюрьмы изображение.

Стихов довольно толстый томик,

отмычку к райским воротам,

а также свой могильный холмик

меняю здесь на бабу там!

В тюрьме вечерами сидишь молчаливо

и очень на нары не хочется лезть,

а хочется мяса, свободы и пива

и изредка – славы, но чаще – поесть.

В наш век искусственного меха

и нефтью пахнущей икры

нет ничего дороже смеха,

любви, печали и игры.

Тюрьма – не только боль потерь.

Источник темных откровений,

тюрьма еще окно и дверь

в пространство новых измерений.

В тюрьму посажен за грехи

и сторожимый мразью разной,

я душу вкладывал в стихи,

а их носил под пяткой грязной.

И по сущности равные шельмы,

и по глупости полностью схожи

те, кто хочет купить подешевле,

те, кто хочет продать подороже.

Взломщики, бандиты, коммунары,

взяточники, воры и партийцы —

сотни тел полировали нары,

на которых мне сейчас не спится.

Тени их проходят предо мною

кадрами одной кошмарной серии,

и волной уходят за волною

жертвы и строители империи.

Все дороги России – беспутные,

все команды в России – пожарные,

все эпохи российские – смутные,

все надежды ее – лучезарные.

Меня не оставляет ни на час

желание кому-то доказать,

что беды, удручающие нас,

на самом деле тоже благодать.

Божий мир так бестрепетно ясен

и, однако, так сложен притом,

что никак и ничуть не напрасен

страх и труд не остаться скотом.

На улице сейчас – как на душе:

спокойно, ясно, ветрено немного,

и жаль слегка, что главная дорога,

по-видимому, пройдена уже.

Есть еле слышный голос крови,

наследства предков тонкий глас,

он сводит или прекословит,

когда судьба сближает нас.

Нет, не судьба творит поэта,

он сам судьбу свою творит,

судьба – платежная монета

за все, что вслух он говорит.

Вослед беде идет удача,

а вслед удачам – горечь бед;

мир создан так, а не иначе,

и обижаться смысла нет.

Живущий – улыбайся в полный рот