Марианна, настолько высокомерная или настолько близорукая, что никогда и ни с кем не здоровалась на улице, готовилась в Париже к конкурсу на право преподавания литературы в средней школе. Ходили, однако, слухи, будто она вращается в дурном обществе, — слухи, в которые трудно было даже поверить, — якобы она связалась с каким-то евреем, приехавшим из Венгрии. Не следовало, разумеется, чересчур доверять подобным россказням. Но, в конце концов, какие-то основания у них все же, без сомнения, были. Луиза выглядела не слишком гордой; Маргерит, ее сестра, старалась с ней не встречаться. Отчасти чтобы ее не обидеть. Отчасти также, чтобы избежать возможной заразы. Элен и Рене ничтожества? Возможно, зато они безупречны. Они себя не обесчестят, не собьются с пути.

Однажды от Жана пришло письмо, разорвавшееся как бомба. Письмо относительно длинное (целый листок, исписанный с двух сторон), к которому была приложена нечеткая любительская фотография: смуглая молодая женщина с длинным ожерельем держала на руках спящего младенца, совсем кругленького, в чепчике, обшитом лебяжьим пухом, — жена и дочь Жана, вступившего в брак, не поставив в известность мать.

Маргерит задумалась и промолчала.

6

Пасхальные каникулы 1933 года запомнились дочери Жана на всю жизнь. Погода стояла великолепная. По утрам мать будила девочку и вела ее осматривать достопримечательности Парижа.

О систематическом обходе музеев не было и речи. Речь шла о том, чтобы бродить по улицам, обнаруживая, как мало-помалу, а то и вдруг, один район сменяется другим, одна обстановка другой, как одна деревня переходит в другую.

Ибо в те времена каждый район Парижа был как бы особой деревней. В квартирке у опушки Венсенского леса, на проспекте Мишеля Бизо большой город не чувствовался, она была частью двенадцатого округа, спокойного, малолюдного, просторного. Правда, весной и летом, по воскресеньям, сюда приезжали на метро семьями, чтобы устроить пикник на широкой поляне возле Порт Доре, которую быстро вытаптывали до желтизны. Влюбленные катались на лодке по озеру. Но по будним дням лес посещали только немногие матери с детьми.

Дорога в Лес была хорошо знакома девочке, потому что она часто ходила по ней то с мамой, то с бабушкой. Но хотя маршрут как с одной, так и с другой оставался неизменным, прогулка все же оказывалась ничуть не похожей.

Гуляя с мамой, можно было рассчитывать на новые знакомства. «Хочешь, поиграем?» — такова была ритуальная фраза, произносившаяся при встрече с другим ребенком. Мама читала в тени, время от времени отрываясь от книги и бросая дочери улыбку.

Бабушка не желала рисковать и не допускала мимолетных содружеств, таких, однако, соблазнительных. Поэтому она полностью отдавалась девочке, беседовала с ней, придумывала тихие игры или предлагала ей небольшой урок ботаники. Они закусывали, сидя на скамье перед озером, глядя, как проплывают лебеди. Из своей черной клеенчатой сумки бабушка вынимала два хлебца, две плиточки шоколада, металлический помятый стаканчик и флакон с подсахаренной водой, согретой солнцем ясного дня. Девочка опьянялась чувством собственного послушания, у которого был легкий привкус скуки.

В тот год, на пасху, мама решительно повернулась спиной к лесу, чтобы отправиться на завоевание Парижа.

В квартале Бель-Эр, в квартале Пикпюс красивые прямые проспекты с широкими пустынными тротуарами представляли несравненные возможности для игры в серсо. Девочка убегала вперед, останавливаясь и поджидая мать, когда нужно было перейти улицу. Серсо играло роль лошади, с которой она беседовала, то подстегивая, подгоняя, то ненадолго придерживая.

Иногда они направлялись в сторону Берси. Трамваи на булыжной мостовой срывались с места, лязгая железом. Величественно проплывали под звучный топот пары мощных першеронов огромные бочки. В канавках застаивалась лиловая винная жижа. Они шли мимо лавок овернцев-угольщиков, — это был совершенно иной мир, до которого они гордо добирались пешком.

Вскоре они стали с самого утра выезжать за пределы этих пограничных деревень. На площади Домениля садились в автобус, который шел в Марэ. Тут уж было не до серсо. Тротуары оказывались такими узкими, что нередко матери и дочери приходилось шагать гуськом. Они открывали для себя площадь Вогезов. Заходили во дворы старых особняков, обесчещенных в те годы черной коростой, пристройками-сараями, нередко служивших складскими помещениями. Порой мама осмеливалась проникнуть даже в подъезд, на лестницу, чтобы ребенок полюбовался ее благородным изгибом, изяществом кованых перил. Случалось, они обедали в каком-нибудь ресторанчике, чтобы затем продолжить прогулку.

«Смотри, — говорила мама, — смотри». И дарила ребенку какой-нибудь прекрасный фасад, переулочек, световой эффект, облако, дерево, фонтан. Возможно, даже нечто большее — некое искусство видеть.

Из Парижа в Париж — их манили тысячи путешествий в разных направлениях. Город был неисчерпаем, до такой степени изменчив, что, обегая его, никогда нельзя было притомиться. Как устать от зрелища, которое всегда ново и всегда неожиданно?

Прачка, заведенье которой помещалось в нижнем этаже их дома, только качала головой, видя, как мать и дочь отправляются в эти экспедиции и возвращаются из них: родившись в Париже, она никогда не выходила за пределы своего района и говорила, что ей и здесь прекрасно. С нее было вполне достаточно территории между мэрией XII округа и Порт Доре. Ребенок, напротив, ощущал ненасытное влечение к городу.

Вместе с матерью девочка карабкалась по лестницам и откосам на высоты Монмартра, вливалась в широкий поток Больших Бульваров, который нес густую толпу, ненадолго присаживалась в дальних церквах: Сен-Сюльпис, Сент-Этьенн-дю-Мон, Сен-Жермен-де-Пре, так что в ее памяти самые их названья навсегда соединятся с этими первыми посещениями и тем особым, неповторимым волнением, которое было пережито в те дни.

Все это множество храмов слилось для нее в единый образ: приюта, защиты, уединенья. Всю свою жизнь она станет отдавать предпочтение безлюдным церквам, свободным от прихожан, как в те послеполуденные часы. Только изредка проскальзывала в полумраке мимолетная тень какой-нибудь женщины. По воскресеньям в ярко освещенной церкви на улице Тэна пастор много говорил о Боге, но девочке думалось, что Он, возможно, прячется во тьме этих приоткрывшихся ей церквей и тихонько поджидает ее там, точно назначил тайное свиданье.

Зато кладбища, от зрелища которых не пощадила ее мать, внесли смуту в душу ребенка. Уродство памятников, ограниченность пространства, предоставленного в этих квадратиках бедным покойникам, двусмысленный запах гниющих цветов, закрепленная навечно неподвижность фаянсовых венков — все усиливало неприятное чувство, возникавшее от незнания, что же все-таки разлагается там, в незримых гробах. Девочке было страшно. Вечерами, спрятав голову под простыню, слыша быстрое биение собственного сердца, она будет стараться позабыть, как позабыли их все, этих мертвецов, оставленных в ночном одиночестве.

Сможет ли и она когда-нибудь принять, как принимают все, что и ее мать, в свою очередь, положена, похоронена в кладбищенской земле? Покинет ли она свою мать, как все живые покидают своих мертвых? Она тихонько оплакивала заранее это неотвратимое горе, это вероятное предательство. И дрожала от страха, переживая уже сейчас долгий ужас предстоящего траура.

О собственной смерти она думала с боязнью, что не сумеет умереть как следует. Что делать, если в нужную минуту она окажется неспособной переступить порог? Умирание представлялось ей акробатическим искусством, сравнимым отчасти с чудесами, которые выделывали циркачи на трапеции. Не суметь прыгнуть как следует, возможно, означало приговорить себя навечно к тому, чтобы влачить существование ни живой, ни мертвой, только невидимой, беспомощной. Как знать, не бродят ли подобные создания среди живых?

Девочка никогда не открывала дверей кладовки, где дремали старые платья и чемоданы. Возможно, там обитал кто-то, наделенный этой межеумочной жизнью. Иногда в чулане слышался шорох. Когда девочка оставалась в квартире одна, подпольный жилец, не стесняясь, потрескивал, шумел и, без сомнения, выходил за дверь в часы сумерек. Взрослые этого не знали, но кот был в курсе дела. Он иногда замирал, точно в испуге, и устремлял проницательный взор в темноту, где наверняка различал то, чего не могут видеть наши глаза. Ребенок старался не дышать и в конце концов засыпал.