В выполнении ритуальных церемоний на этих похоронах тетя Шарлотта, плакавшая взахлеб, показала себя куда более достойной, нежели я. Я отказалась взглянуть на лицо покойной перед закрытием гроба. И молю бога, чтобы эта возможность была оставлена за мной навсегда, да будет мне дозволено никогда не видеть мертвым лица, которое я любила живым. С сухими глазами я проводила в последний путь ящик, где, я знаю, уже не было Маргерит. Разве она не здесь, не со мной, когда я пишу о ней почти тридцать лет спустя после того вечера, когда мы бодрствовали вместе и она так весело, так от души смеялась?

Изредка, во сне, по ночам Маргерит является ко мне. Не печальная, но встревоженная. Точно хочет со мной поговорить. Взгляд ее горящих глаз настойчив, требователен. Я не всегда понимаю, от чего именно он меня предостерегает, и все же она всегда является мне во сне вестницей какого-нибудь несчастья, неизменно прямая, одновременно очень юная и очень старая, вечная учительница. Я верчусь на подушке, разбитая отчаянием: она знает, а я не знаю. Ее преследует неуемный преподавательский зуд.

Неуемный преподавательский зуд преследует и ее потомство. Мой пятилетний сын жаждал научить читать своего двоюродного брата.

Кто захочет почитать мне в мою предсмертную ночь? Хотелось бы думать, что за эту честь, за это счастье будут биться. Я никогда не носила цветов на могилу Маргерит, — она не придавала значения такого рода знакам поклонения. И я хотела бы получить тот же букет, который получила она. Без прощаний и без слез. Никакой другой — именно тот же самый. После стольких трудов и после стольких чтений, да, именно Корнеля, Мольера, Лафонтена и Перро, — мне нужно только это, большего я не прошу.

15

Есть немалая разница между моим почтенным семейством и пучком спаржи… Альфред де Мюссе, «Капризы Марианны»

Младшее поколение семьи, которому году к сорок пятому сравнялось лет по двадцать, являло собой довольно живописную и космополитическую родню. Дух улицы Франклина отошел в далекое прошлое, и после смерти Маргерит было даже трудно понять, как этой неустрашимой женщине удавалось на протяжении стольких лет оборонять свой мирок против ветров и сил внешнего мира.

В ветви Пуаратонов плантатор из Абиджана, погибший при кораблекрушении, оставил после себя совершенно непарных сыновей. Старший, Шарло, чья кожа отливала прекраснейшей сажей, но уродливый при том до невозможности, унаследовал отцовскую активность: тот же дух любознательности, та же жажда жизни, новых открытий и та же склонность строить далеко идущие планы. Глубоко преданный матери и краю, где он родился, Шарло увлеченно готовился к тому, чтобы стать дипломированным агрономом. Его младший брат, гораздо более светлокожий и гораздо более изящный, любил песни, танцы, долгий послеполуденный сон и вел ленивую веселую жизнь, не мучась никакими тревогами, ни к чему не проявляя любопытства, счастливый тем, что унаследовал это прекрасное гармоничное тело, вполне его удовлетворявшее.

Шарло приехал в Париж, чтобы продолжить учение. Его пуатевинская бабка не без волнения узрела этого прибывшего из Африки внука, невообразимой внешности которого она никак не могла предвидеть, похожего на черта и все же сына ее сына, отнятого морем. У Шарло был глубокий низкий голос, «р» он не произносил. Но по тысяче черточек в нем ощущалось не только воспоминание, не только влияние отца — его живое присутствие. У старой дамы от этого навертывались слезы на глаза. Очень скоро она перестала даже замечать, что у Шарло черная кожа. Они оба смеялись одному и тому же: она — прикрывая по привычке рот ладошкой, он — раскатисто, запрокинув голову, сверкая белыми зубами и розовыми деснами, безудержно. И, однако, это был один и тот же смех.

По окончании учебного года Шарло распрощался с бабушкой нежно, но решительно: плантация отца в нем крайне нуждалась. Старая госпожа Пуаратон сделалась какой-то странной и молчаливой. Одиночество слишком тяготило ее. Некоторое время ей казалось, будто ее преследуют, осаждают невидимые враги. Она прожила несколько месяцев, забаррикадировавшись, потом умерла, не пригласив врача.

Сын венгерского еврея, со своей стороны, блистал. Мать добилась, чтобы он переменил имя — ибо кому было по силам произнести разом весь этот блок согласных? Отец давным-давно исчез. Семейная легенда, которую передавали друг другу шепотом, гласила, что венгр, охваченный ностальгией, отправился в Центральную Европу снежной зимой, будучи уже тяжко больным. Спасаясь, как говорили, от преследования любящей супруги, он загнал лошадей, заняв у кого-то сани и проводя ночи в соломе на заброшенных в глуши фермах. Страшная и чудесная история — так и осталось неизвестным, есть ли в ней хоть частица правды.

Как бы там ни было, получив девичью фамилию матери — одно из тех сверхфранцузских имен, которые так любил Лабиш, — сын венгра счел, что пятно экзотичности с него полностью смыто. Одаренный, трудолюбивый, знающий, упорный молодой человек был создан для блестящей медицинской карьеры и подумывал уже о женитьбе на одной из своих красивых однокашниц — до такой степени пышущей здоровьем, что она, со своим загорелым лицом, всегда казалась только что вернувшейся с каникул. Девушка не осталась равнодушной к ухаживаниям товарища. Настал день, когда она заговорила о том, что хочет представить его своему отцу. Отступать было поздно, и студент собрал все свое мужество, чтобы сделать неотвратимый шаг.

Встреча его ошеломила. В самом деле, отец смуглой девушки оказался отъявленным африканцем. Юноша скрыл удивленье. Он был выше предрассудков. Мысленно он побранил себя за то едва уловимое душевное смущение, которое ощутил, увидев будущего тестя. Тот показал себя человеком истинно сердечным. К сожалению, он и сам не был свободен от предвзятых идей и не удержался от лишних разговоров: «Ну что ж, молодой человек! — вскричал он. — Вы, как и моя дочь, вижу я, проявили отвагу, не побоявшись выбрать это поприще, где подвизаются всякие полукровки и евреи, захватившие все лучшие места. Надеюсь, вы сумеете взять верх над этим отродьем и не уступите ему дорогу!..» — и дальше в том же духе. Это уж было чересчур. Сын венгра отступился, решив в душе, что не войдет в семью, выказывающую подобную нетерпимость. И довольно быстро откланялся. Молодая девушка, достаточно тонкая, почувствовала, что он чем-то недоволен, и пошла проводить того, кто едва не стал ее женихом. «Увы, — сказала она плача, — с моим отцом всегда так: вы уже четвертый, которого он отваживает». После этих слов студент только ускорил шаг.

Женился он год спустя. По странной прихоти судьбы он полюбил англичанку, белокурую и розовую, не знавшую ни слова по-французски. Ему выпала радость обучить ее. Их дети, как говорят, проявляют большие способности к языкам.

Кто бы мог предвидеть, что семью так раскидает во все стороны? И что это племя, зажатое в своем провинциальном микрокосме, распространится по всему свету с такой безудержностью и таким явным вкусом к иному и непохожему?

Ощущение чужеродности, странности, которое охватило простодушную Жермену, когда она впервые переступила порог дома на улице Франклина, взбаламутив все семейство, было, однако, лишь робким предвестником всего случившегося в дальнейшем. Голова идет кругом, стоит представить себе продолжение.

Что подумала бы обо всем этом Маргерит? Одна, дочь врача, жена врача, мать многочисленного семейства, отказывается от всего, чтобы вступить, когда ей перевалило уже далеко за тридцать, в труппу антильских танцоров. Другая — бросает преподавание греческого и латыни, чтобы отдаться, как отдаются страсти, искусству театра марионеток и показывать в парижских кабаре авангардистские спектакли.

На похоронах Шарлотты была сделана попытка собрать всех представителей семьи, которых оказалось возможным найти. Попытка довольно вялая, сказать по правде, поскольку организация траурной встречи ни на кого не была специально возложена. Поэтому некоторые основные фрагменты мозаики на этом собрании отсутствовали. Присутствующие образовали разномастную и пеструю компанию, в которой блуждали воспоминанья о Шарлотте. Но у разных поколений были совершенно несовместимые представления о ней: молодая девушка, закоренелая старая дева, пожилая дама — каждое поколение хоронило свою Шарлотту.