— Сколько вам лет?

— Мать родила меня в пулеметной тачанке. Отец был командиром отряда, дрался с белыми.

— Значит, вы обижены на Советскую власть и мсти­ли ей?

Савелов не ответил, лишь вздрогнул. Отбросив на­ходившуюся в руке колоду карт, сказал:

— Когда началась война, я тоже озверел. Но потом, когда увидел, что своими делами помогаю немцам, при­шел и сдался в руки властям. У милиции прыгнули гла­за на лоб. В течение пяти лет я путал следы, подсовы­вал им сюрпризы. Россия велика, есть где разгуляться. Один туз разглядывал меня через увеличительное стек­ло, удивлялся: перед ним стоял скромно одетый юнец, с приличной физиономией, а он ожидал встретить мате­рого волка. Но второй туз, — Савелов тонкими сильны­ми пальцами коснулся шрама на лбу, — рассек мне лоб и дал пинка. Из-за меня его в свое время понизили в должности. Меня присудили к расстрелу. Но потом заме­нили приговор штрафной ротой. Вот так к двадцати пя­ти годам я стал подонком общества.

— Да, — проронил Громов и оглянулся на командира роты. — Постройте солдат. Я думаю, Савелов отложит игру в карты и позволит? Кстати, товарищ Савелов, а здесь зачем вам нужен этот ворох денег? — указал он на вещевой мешок.

— Занимаюсь воспитанием, товарищ генерал. Вся эта братия, или почти вся, жадная до денег; чем их мень­ше у человека, тем он лучше и на жизнь проще смотрит. Поэтому и вышибаю из них все, что пакостит их нутро, и поднимаю из грязи в них человека.

— Не понимаю.

Савелов помолчал, колеблясь, открывать ли тайну.

— Штрафник, — сказал он, — смывает свою вину в лучшем случае кровью, в худшем — смертью. Но память о человеке свята, она выше всего. Матери или жене, дочери или сыну погибшего не обязательно знать, что их муж или сын был преступником. Мы шлем письмо, говорим, что такой-то был замечательным человеком, смертью храбрых погиб за Родину. Ему причитается та­кая-то сумма денег. Вот это касса, — Савелов положил рук на вещевой мешок.

— Разрешите построить людей? — Командир роты щелкнул каблуками, кинул глаза на генерала. Получив согласие, крикнул:

— Становись!

Люди, толпясь, разобрались у нар буквой «Г» в две шеренги. Зрелище неприглядное. Незаметное в общем скопище бросилось в глаза, когда образовалось некое подобие строя. Стояли люди не двадцатого, а пещерного века. Небритые, грязные, незаправленные: взгляд у каж­дого тяжел и мрачен. Громов оглядел штрафников, опросил:

— У кого есть при себе иголка с ниткой? Выйти из строя.

После долгой паузы выяснилось, что только у одно­го бойца оказалась принадлежность первой необходимо­сти. Он сделал шаг вперед. Невысокий, ладно сбитый паренек, на верхней губе еще теплится светлый пушок.

— Больше нет? — переспросил генерал. И доба­вил: — Выйти из строя тем, кто сегодня подшил к гим­настерке чистый подворотничок.

Шаг вперед сделал пожилой, немного неуклюжий, с покатыми плечами солдат, выбритый и опрятный. Уста­лыми умными глазами он мерял генерала.

— Чем вызвано то, что вы привели себя в порядок?

— Люди, товарищ генерал, всегда остаются людь­ми. Если они, конечно, люди, — ответил солдат.

Громов кивком головы согласился с тем, что услы­шал, но думал в эти минуты, может быть, вопреки своему желанию, о другом. Он всегда восхищался устройством жизни, был причастен к ее целесообразно­сти, а здесь столкнулся с ее величайшей нелепостью: на какое-то время не мог связать концы с концами, по­колебав в себе уверенность в то, что считал справедли­востью и закономерностью. Он даже пожалел на миг, что ему вздумалось завернуть к штрафникам. Он немед­ленно прогнал от себя эту мысль и твердо сказал, обра­щаясь к старому солдату и юноше-штрафнику:

— За соблюдение правил воинской жизни и аккурат­ность освобождаю вас из-под стражи, — и своему адъю­танту: — Распорядитесь перевести людей. Право выбора рода войск оставьте за ними.

В неровном строю солдат пульсом забилось волнение. Кое-кто незаметным рывком расправил под ремнем гим­настерку, второй — застегнул у ворота пуговицу, тре­тий — вытянулся тополиной стройностью.

— Не забывайте мудрости своего товарища, — ска­зал Громов уже всем штрафникам. — Назначение че­ловека многогранно, но главное — это оставаться чело­веком, где бы ты ни был и кем бы ты ни был. Желаю вам успехов, друзья.

Генерал направился к выходу. Почти у порога его остановил Савелов.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться?

— Слушаю вас.

— Вы еще придете к нам?

Громов усмехнулся.

— Теперь, когда я познакомился с вами, обязательно. И не один раз. И если вы мне поможете, то мы, того и гляди, окончательно упраздним штрафную роту.

Раздался дружный веселый смех. И в нем была не только неподдельная радость. Люди почувствовали себя людьми. И для этого, оказывается, не так уж много на­до было.

Вечером Калитин пригласил к себе. После посещения штрафников мы возвратились домой к обеду. Я был уверен раньше, что знаю этот народ, жил некоторое время среди него, теперь эти люди открылись новой стороной, заставили и на самого себя взглянуть иначе, многое в себе переосмыслить, понять, объяснить. Долго спорил с Калитиным. Я отдавал должное его жизненному опыту, возрасту, наконец его разуму, но разделить его взгляда не мог. Напротив, я должен был сказать ему, что Громов глубже и лучше разобрался в Савело­ве, чем он, инженер человеческой души.

— Когда в споре прибегают к переоценке достоинств оппонента, то это уже спекуляция, — разобиделся Ка­литин. — Не думайте, что, наступив мне на больную мозоль, вы вынудите меня проституировать свои убеж­дения, плевать в лицо богу, которому поклонялся вчера. Гуманизм советского человека — это не хлипкое сердце барышни, не чувствительная слеза. Савелов—классовый враг. Скрытый, беспощадный. Он причинил больший ма­териальный вред государству, чем любой бандит из шай­ки Гитлера... Вас разжалобили сладенькие сентенции Савелова. Нет. Наследие прошлого надо вырывать с корнем. Революция была совершена не для того, чтобы на ее плодоносящем дереве спустя двадцать пять лет угнездился короед.

— Меня всегда интересовало, — возразил я, — не следствие, а причина...

— Не рядитесь, Метелин, в одежды интеллигентской добродетели. Встреться этот бандит у вас на дороге, вы что, прошли бы мимо?

— Мы говорим о разных вещах. Я бы не прошел ми­мо, я бы убил его, — ответил я.

Но с Калининым так и расстались, не решив до кон­ца чего-то главного. Отправляясь вечером к нему, я внутренне готовил себя к новому и жаркому бою. Кали­тин был типичным сыном своего века, и, как все другие, он тоже был заражен грибком отрицания: все, что дур­но, — наследие и ничего больше! Скажи ему, что среда, в которой живет он, может быть благоприятной для рож­дения порока, он вырвет твое сердце. Отрицание у своего времени несовершенств и признание за ним толь­ко лишь добрых начал составляло его сущность. Но все-таки я хотел наступить Калитину на больную мо­золь.

Однако когда пришел к нему, то сразу понял, что ему давно уже не до нашего спора. В гостях была Надя. Калитин правил газетные полосы. Надя сидела на топ­чане, свесив прелестные босые ноги. Воротник гимнастерки широко расстегнут, узкая юбка подчеркнуто об­тянула бедра, открывая белые округлые колени. Ступни ног небольшие, с маленькой пяткой и слегка нарушенной правильностью большого пальца. Ремень, чулки, резин­ки — все торопливо брошено тут же рядом; на полу стояли валенки. Волосы, словно нарочно растрепанные, рассыпаны по плечам. Взявшись руками за край топча­на, Надя по-мальчишески болтала ногами; из глаз, устремленных в удивлении на меня, ручьем струилась стыдливость.

Я остановился на пороге.

Надя рассмеялась, чем еще сильнее ввела меня в смущение.

— Входите, входите, Метелин, — поднялся из-за сто-

ла навстречу с полосами в руках Калитин. Он подтянут и заправлен, в его голосе нет ничего, что могло бы смутить. — Плохо вы знаете Надю, — ухмыльнулся он. — Это для вас она в мгновение ока разоблачилась, едва я сказал, что вы вот-вот нагрянете. Решила поглядеть, как вы будете вести себя при этом.