Искренность и теплота, с которой были произнесены эти слова, тронули меня, и я, в свою очередь, готов был ответить ей тем же, признаться, что все нелепо, что она,

Наташа, мне не безразлична, что в ней я вижу многое себе близкое, родственное, что я готов раскаяться, что глуп в своих сомнениях: они вынудили меня поступать по-скоморошьи, что в те минуты я был несчастлив.

— Вы ничего мне не скажете на прощание? — спро­сила она.

— Вы повзрослели, Наташа, — ответил я.

— Мы все, абсолютно все, очень взрослые, — отозва­лась она. — Я знаю, мне уже тысяча лет.

Я верил ей, чувствовал, что говорит она правду. Ты­сяча лет... Мы слишком много несем на своих плечах, чтобы быть моложе.

В землянку вдруг ввалился мой связной, Коля Ме­зенцев, возбужденный и запыхавшийся. Он чуть не сшиб меня и Наташу с ног, столкнувшись с нами в двери.

— Осторожнее! — остановил я его.

Мезенцев, вскинув руку к ушанке, отчеканил: послан майором Саниным доложить, что приехала невеста Галя.

— Какая еще невеста? — переспросил я и засмеялся.

— Товарищ майор приказал...

И только тут, как молнией, обожгло. В памяти встало детство, юность... Я извинился перед Наташей, чтобы уйти. Она растерянно глядела на меня, спрашивая гла­зами, что все это значит. Известие, принесенное Мезен­цевым, ее ошеломило. Боль, тоска отразились на ее лице. Глаза наполнили непролившиеся слезы, она огля­нулась на гостей. Оттуда несся шум, пахло кислыми огурцами. Кто-то, кажется Зубов, низко тянул: «Шумела буря...» Я видел — Наташе очень не хотелось здесь оста­ваться одной.

Галя! Давно ли это было и было ли это когда-ни­будь? Прошла вечность! Девочку с озорными глазами я встречал последний раз три года тому назад. Неужели это блаженная явь, сладкая, как мед, и терпкая, как старое сухое вино. Но откуда, каким образом могла она оказаться здесь?

Сломя голову влетаю к себе в землянку. В объятия падает милое, хрупкое существо. Горячими губами це­лует щеки, губы, глаза. Она не утирает, не стыдится слез счастья. Мой друг детства. Бесценный мой друг! Человек, знавший меня, как никто другой, умевший тонко чувствовать мое настроение, рассеять едкий туман тоски, вместе со мной посмеяться надо мной же. Юная, сильная, по-мальчишески легкая и красивая, она часто увлекала меня в водоворот самых непредвиденных за­тей, умела не убить, а возвеличить во мне человека, спо­собного и умного.

— Маленькая!.. Ты ли это? Нет, я ничему не верю. Как ты мне нужна... Очень. Всегда. Друг! — несвязно шептал я, чувствуя во рту соленый привкус слез.

Она что-то отвечала. Я ничего не слышал, поглощен­ный ею. Это была уже не та, знакомая мне угловатая девочка, с которой я дружил в школе, учился вместе в институте. Мальчишеская легкость в движениях не скры­вала, а только подчеркивала красивые плечи, высокую грудь. В глазах что-то бесовски манящее. Передо мной близкий человек и в то же время незнакомый. Неужто я утрачу в ней друга, искреннего и необходимого мне, и обрету женщину? Когда-то я любил и ценил в ней имен­но друга. А теперь... Теперь не могу оторвать взгляда от черных искрящихся глаз, ярких, как спелая, щедро налитая солнцем вишня, губ.

— Я нравлюсь тебе? — откровенно радуясь моему восхищению, спросила она. И только тут, точно с глаз моих упала завеса, я увидел, вернее каким-то шестым чувством осознал, что Галя не в девичьем легком платье, а в солдатской гимнастерке, в юбке цвета хаки и кирзо­вых сапогах. На гимнастерке до блеска начищены из желтой меди пуговицы.

— Что это все значит?

Галя с шаловливой серьезностью отступила шага на два назад, щелкнула каблуками:

— Разрешите доложить, товарищ командир? — вы­тянув руки по швам и сияя, горделиво отчеканила: — Боец-связист гвардейского артиллерийского полка Гали­на Лаврова.

Меня как ледяной водой обдало, я закурил, криво усмехнулся.

Галя будто прочла мои мысли, сдвинула крутые дуги бровей, почти вплотную подступила ко мне:

— Не высокого же ты мнения о женщине.

Я ощутил почти физическую боль, видя, как меркнет свет радости на милом лице, как бледнеют еще мгнове­ние назад пунцовые губы.

— Кстати, когда я ехала сюда, попутчиком в вагоне мне попался какой-то лейтенант. Вначале и не глядел на меня, подчеркивая, как он недоступен для меня, сол­дата. Потом вдруг стал читать мораль, что-то путано разглагольствовать о высоких чувствах и кончил самым банальным изъяснением в нежных чувствах. Пришлось сказать, что его особа не внушает мне ни капельки неж­ности. И тут он забыл не только о высоких материях, а просто о том, что он мужчина. Наговорил гадостей и закончил: «Мы вам после войны все вспомним: шинель носила — все убито!» Неужели и ты тем же лыком шит? Значит, и ты думаешь, что девушка, попав сюда, к вам, мужчинам, пойдет по рукам? Да как вы смеете?! — Голос ее сорвался на звенящей гневом ноте. »— Баналь­ные пошляки! Из-за этого, гляди-ка, даже закурил? Безвольные, скользкие, привыкшие все мерить на свой аршин солдафоны! Бросить маму, институт, уйти от теп­ла и уюта и стать солдатом — что же, по-твоему, это прихоть сумасбродной девчонки? Не ты ли убеждал ме­ня, что стоять в стороне, быть безучастным, когда твой народ в беде, — преступление! Земле, на которой родил­ся, принадлежишь ты, все твои помыслы, весь ты до последней капли крови. Можно покинуть самого доро­гого тебе человека, изменить своей любви, людям, кото­рых ты возвеличивал и боготворил, и это можно простить тебе, но никогда — равнодушия к Родине, ее слезам и радости. Не твои ли это слова? Разве не ты упоенно де­кламировал передо мной все это? И вот сейчас... Как смеешь ты сейчас?.. А я-то, дурочка, верила, думала, обрадуешься, поймешь, оценишь. Летела к тебе, как на праздник. Встреча с тобой — для меня счастье. А ты... ты... — Она не договорила, круто повернулась.

— Галя!.. Постой!..

Она остановилась — бледная, потрясенная. Я упал на колени и стал целовать ее маленькие руки. В те мгно­вения на земле не было для меня никого дороже, ближе, роднее, чем эта маленькая женщина, казавшаяся мне необыкновенной. Только большой духовной силы человек может позабыть о себе и всегда думать, помнить о дру­гих; мы, мужчины, в своем чувстве эгоисты, только на словах способны на жертвы... И я был счастлив, что у меня есть друг, который является моим вторым «я» в самом лучшем его выражении.

— Ты превратно поняла меня...

— Извини, я направлена в полк, там меня уже ждут. К тебе отпросилась ненадолго.

В дверях землянки в этот момент показался Санин. Как лесной чародей, с мохнатыми, заиндевевшими бро­вями и прихваченным морозом чубом, он снимал, улы­баясь, варежки. И тут же с порога кольнул меня:

— Гляди-ка на него. Ни дать ни взять—Ромео!.. Вот уж никогда бы не подумал, что вы, Метелин, способны на подобные нежности...

Я вскочил как ужаленный на ноги, заливаясь огнем стыда. Санин равнодушно вынул из карманов полушуб­ка банку тушенки, круг колбасы, кусок сала, бутылку шампанского и бутылку коньяка. Я уже успел несколько оправиться и ахнул от изумления.

— Шампанское! Коньяк! Откуда? — Наверное, ска­жи мне в ту минуту, что война кончилась, я бы удивился меньше. Коньяк и шампанское в голодный 1942 год!

Санин разделся.

— Кто ищет, тот всегда найдет,—ответил он.—А вот вы, лейтенант, вижу, мастер лишь на коленях стоять да по свадьбам шляться. — После нашей размолвки из-за Наташи он звал меня на «вы». — Нет чтобы гостей встретить да как путевому человеку дома сидеть. И за что только девушки вас любят? На их месте я обходил бы вас за три версты. — Санин повернулся к Гале и, видя, что его мнение не разделяют даже шутя, заторо­пил нас обоих. — Ну-ка, помогите собрать на стол.

Просидели мы до утра. Незаметно распили вино. Галя искрилась, как само шампанское. Ее что-то весе­лило. Санина мы упросили сыграть на гитаре. Он взял несколько аккордов, но не успели по-настоящему зазве­неть струны, как на лицо его набежала тень, глаза погрустнели.

— Нет, не могу, — он резко поднялся и повесил ги­тару на стенку, — потом как-нибудь!.. После Пети не могу, — словно извиняясь, пояснил: — Встает как жи­вой. Мальчик тоже учился играть... Расскажите-ка луч­ше, как там в тылу? — он сел и подвинулся вместе со стулом поближе к Гале.