Ионел поднял на Нину Андреевну заплаканное лицо. Она платком вытерла ему слезы.

— Вот так лучше, — сказала она.

Ионел улыбнулся. Нина Андреевна показалась ка­кой-то другой. Она не только самая красивая для него. У Нины Андреевны доброе сердце. После сестры никого нет ему роднее ее.

— Скорее приходи в школу, – повторила она.

— Я поправлюсь...

Нина Андреевна ушла.

Звоном далеких ребячьих голосов отдалась в созна­нии школа. Стало как-то легко на душе. Но радовался Ионел только мгновение. Он вдруг почувствовал себя затерянным и никому не нужным. Самое худшее в жиз­ни — быть никому не нужным. Его ни разу не навес­тили ребята из школы. Ионел неподвижно лежал с ши­роко открытыми глазами и смотрел в потолок.

Вечером вдруг пришел Спиридон. У Спиридона под глазом синяк/другой глаз совсем заплыл и нос расква­шен. Ионел невольно улыбнулся.

— Кто это тебя так разрисовал? — со слабой улыб­кой спросил он.

Спиридон, корчась от боли и от не понравившейся ему шутки, скороговоркой сказал:

— Андриеша сейчас бил. Ты не гляди, что я такой тощий. Силы у меня на всякого хватит. Андриешу я ухо прокусил и пообещал еще с тобой ему прибавить.

Ионел не считал Спиридона своим другом. Спиридон был на два года старше и не нравился Ионелу. Но все складывалось так, что Ионел, не имея друзей, нередко бывал вместе со Спиридоном. Как-то даже Ионел за­щитил Спиридона от ребят, которым тот чем-то насолил.

Сейчас Спиридон, глядя на больного Ионела и за­хлебываясь в многословье, рассказывал, что в школе решили создать производственную бригаду, а он так «ножку подставил», что из затеи Андриеша одна пыль пошла.

Спиридон явно хвастал и привирал. Ионел успел убе­диться, если Спиридон что-то хвалит или говорит о чем-то плохо, то обязательно должно быть все наоборот. Андриеша же Ионел уважал, втайне завидовал ему, но считал, что дружить с ним ему, Ионелу, недоступно. Андриеш — вожак. Он и учится здорово, и собою кра­сивый, рослый парень, и одет всегда хорошо. Все у него отлично. Андриеша все любят. А Ионел — всем чужак-чужаком, да вдобавок еще и сын сектанта. Куда уж ему, Ионелу, лезть в друзья к Андриешу. Но, если он выздоровеет, он все-таки побьет Андриеша, чтобы не трогал и не обижал Спиридона.

— Потому что твой и мой тата — друзья, поэтому они нас и не любят. Вот поэтому нам и надо быть потес­нее и вместе, один за одного, — вдруг заключил свой рассказ Спиридон и погрозил: — Ничего, мы у них на ферме кроликам в корм сурьмы и купороса подсыплем. Передохнут.

У Ионела отхлынула от лица кровь. Точно накален­ным докрасна железом прикоснулся к живой ране Спи­ридон. «Огнем и мечом, словом и делом, руками и ядом...» — всплыли в памяти слова огца. У Ионела побелели губы. Он уставился в упор на Спиридона и живо, представил его отца — Петрю Балана с малень­кими, острыми глазками, которые не глядели, а свер­лили. Даже затошнило, до того вдруг стал противен Спиридон.

— Уйди! — крикнул вне себя Ионел.

Спиридон поперхнулся. Испугавшись до смерти, от­скочил к двери, не понимая, чем вызвал внезапный взрыв лютого гнева Ионела.

— Тебя какая блоха укусила? Ты чего, рехнулся?

— «Твой и мой тата!» — передразнил Ионел. — Уйди, гадюка ползучая!

Спиридон едва натянул на голову шапку и дал деру из комнаты. Но в дверях он все-таки успел оглянуться и сказать Ионелу:

— Жаль, что тебя не убили сапогом, тупица. Ну ничего, мой отец сказал, что баба Степанида тебя отра­вит, как и твою сестру-отступницу Домнику. Молись богу...

Ионел откинулся на подушку. Тяжелым звоном наполнилась голова. Как сквозь туман, он услышал за окном глухие шаги Спиридона. Стало невыносимо жар­ко. Захотелось пить.

6

Всю ночь Ионелу снилась бабка Степанида. Как коршун, разбросав холодные костлявые руки, она пры­гала вокруг него на тонких ногах, огнем дышала ему в лицо, что-то зловеще шептала, шамкая беззубым ртом. Только к утру Ионелу стало легче, схлынул жар, и он открыл воспаленные глаза. Возле него притихла мать, прикладывая к его лбу свои ледяные маленькие руки. Ионел пристально заглянул в серое землистое лицо ма­тери и, переводя дыхание, спросил:

— И ты с бабкой. Степанидой заодно? Мне Спири­дон рассказал. Отравили Домнику? Правда?

Мать закрыла ладонью ему рот, испуганно огляну­лась на дверь. Из глаз ее брызнули слезы. Она опусти­лась на колени и, продолжая беззвучно плакать, уткну­лась головой в край ионеловой жесткой постели.

— Сыночек, сыночек, Домника, как и ты, не хотела смириться. Смирись, смирись...

В комнату неожиданно вошел отец. За ним ковыля­ла с кружкой в руке бабка Степанида. Отец оброс боро­дой и отпустил длинные, как у попа, волосы. Высокий и крепкий, он едва не касался головой потолка; вошел и загородил собою чуть ли не всю комнату. Из-за его спины выглядывала, как привидение, бабка Степанида в черном заношенном платье. Матери отец сурово сказал:

— Чего в ногах у паршивца валяешься? Стонешь, причитаешь. Грех на душу берешь. Изыди. С Ионелом наедине поговорить надо.

— Нет! — не своим голосом закричала мать, при­жимаясь всем телом к Ионелу и обхватывая его рука­ми. — Нет, нет, не дам!

Ионел встретился с отцом глазами. И так глядел на него, что тот. отступил на шаг. Мать притихла. Она зна­ла, за каким злым делом пришли Штефан и баба Степанида. То же они сделали и с Домникой...

— Штефан, нельзя. Нельзя, — опять запричитала мать и бросилась отцу в ноги. — Снизойди к грешному. Век на тебя буду молиться, Штефан...

Как сам Кащей, задвигала руками и всем тулови­щем баба Степанида, страшная и черная. Что-то закри­чала на мать, стараясь вытолкать ее из комнаты. Но вздрогнул Штефан, какая-то мысль, видно, пришла в голову. Круто сведя на переносье щетинистые брови, он шагнул к Ионелу, крепкой рукой расправил черную бороду.

— Ежели хоть слово где обронишь о том, что в доме видел и слышал, тогда пусть бог тебя простит. И на меня, отца, не гневайся: свой побьет, свой и пожа­леет, — сказал он и, повернувшись, тотчас вышел.

За ним, опираясь на клюку, ушла Степанида.

Мать опрометью бросилась к Ионелу, прижалась щекой к его голове:

— Скорей выздоравливай, сынок... Скорей.

7

Нина Андреевна поравнялась с Ионелом на улице при выходе из ворот школы и вызвалась проводить его домой. Ионел шел, не чуя земли под ногами. Неделя прошла с тех пор, как он оправился после болезни. По­калывало только в правом боку, гам, где цепко срослись сломанные ребра. Но та боль была для Ионела пустя­ком по сравнению с болью, которая поселилась в серд­це, едва он переступил порог школы. Вошел, будто чу­жой. Его приход ни у кого не вызвал ни удивления, ни радости. Только одна Нина Андреевна сказала:

— Ой, Ионел Лотяну! Заждались мы тебя. — Ее ли­цо засветилось такой искренней радостью, что у Ионела застлало слезою глаза.

Но это только Нина Андреевна! Ребята и девчонки, учившиеся с Ионелом в одном классе, глядели на него враждебно.

Ионел не мог понять причины этой враждебности. Думал спросить у Спиридона, почему на него смотрят так, будто уколоть хотят, но при одной только мысли о нем стало противно. Собственно, настоящей причиной неприязни ребят к Ионелу и был сам Спиридон.

Еще в начале года из Кишинева для физического кабинета школы привезли чудесную электрическую ди­намо-машину. Блестела она никелем, отполированным черным основанием и стеклянным, большим, как колесо от воза, диском.

Толпились вокруг машины ребята и радовались, что скоро придется им работать с нею на уроках. Но спустя немного времени приходят они в школу и вдруг узнают, что кто-то разбил машину. Сделано это было не слу­чайно, а со злым умыслом. И разбил машину кто-то из учеников. Вся школа была поставлена на ноги. Допыты­вались, гадали. Но виновника так и не нашли.

И вот Спиридон, затаив обиду на Ионела за то, что тот обозвал его «ползучей гадюкой», решил отомстить ему. Он распустил слух, что машину разбил Ионел. Известие облетело тут же все классы.