Поблизости никого не было и Филипп смотрел на икону, в постное лицо Николая-угодника, упрямо настаивая:

— Встань и принеси стакан воды. — Он знал, что надо сначала давать простые задачи. — Встань и подай тростку! Встань! Встань... — шептал он.

Из-за заборки заинтересованно выглянула мать.

— Ты что это, Филиппушко, али молишься?

— Тьфу, ты всегда все испортишь, — взъелся Филипп.

«И правда, как молитва, получается, — подумал он. — Надо на живых испробовать». Но Гырдымов в полночь зашел и взял книгу. Видно, не терпелось прочесть самому.

Утро начиналось с ресторана «Эрмитаж». Филипп садился за мраморный столик под пальму и ждал.

Тропические ветви порыжели, как мочало, и были до того пыльные, что при взгляде на них хотелось чихнуть. Из земли росли окурки.

За столиками вовсю стучала липовыми ложками о старорежимные фаянсовые тарелки с золочеными ободками шумливая братва: столовался летучий отряд.

Теперешний его начальник лохматый балтиец Кузьма Курилов бил себя по полосатой груди и кричал официантке:

— Лизочка, мармеладинка, плывем по вятскому фарватеру без всяких якорей.

Веселое лицо его лоснилось, в охальных глазах прыгали искры. Он ладился обнять ловкую, тонкую, как рюмка с пережимчиком, официантку, но та вывертывалась.

— Я могу взорваться, Кузьма Сергеич.

Но это еще больше распаляло балтийца.

— Эх, фрукта-ягода, южный ананас.

Из угла серьезно смотрел Петр Капустин. Глаза отливали ледком. Он не одобрял Курилова. Лизочка, неся Капустину суп, улыбалась благонравно. Ей больше по душе были спокойные посетители.

Филипп доставал из-за краги ложку. По запаху с кухни догадывался, что сегодня опять суп из селедки, который кто-то, видимо, в честь Лизочки окрестил «карие глазки», и, конечно, всегдашняя каша из совсемки. Но он был доволен и таким завтраком. Не то время, чтоб рыться. Питер последние сухари доедает, а здесь без переводу и утром «карие глазки» и днем.

Дальше начиналось дежурство в горсовете. Это было делом непростым. Требовалось соображать, кого куда направить: прямо ли к теперешнему председателю Вятского Совета товарищу Лалетину или к какому-нибудь комиссару. А может, и самому в чем разобраться. Коль нужда появится, передать в летучий отряд или в штаб Красной гвардии, где и какая случилась заваруха.

Теперь и горсовет выглядел, как ему было положено выглядеть: над чугунным крыльцом духовной консистории алое полотнище «Да здравствует социализм!», а пониже мельче: «Вятский Совет раб. и сол. д-тов». Это тебе не грифельная доска с единственным словом «Совет».

Утром в помещении стояла стужа, и комиссары сидели, не снимая шапок. Саженные кирпичные стены и сводчатый потолок с белыми зайцами по углам нагоняли озноб.

Постепенно холод легчал: слонялись красногвардейцы в ожидании приказа, вдоль стен на корточках смолили козьи ножки мужики в лаптях. Видно, нагревало людское тепло.

Лалетин ушел на митинг, и всем распоряжался Петр Капустин.

В холодный закуток с церковным окном, где сидел он, направлял Филипп самых непонятных посетителей, которые не годились ни по денежной части, ни по приютской, ни насчет хлебных или других провиантских дел. Петр мог все эти дела решать, потому что после Василия Ивановича был первый человек в горсовете.

Сейчас напротив Капустина на скамейке уже вертелся какой-то похожий на циркача хлюст с перстнями на немытых пальцах. Он был в богатой шубе нараспашку и расхлестанных вдрызг опорках.

— Я вас прашю, молодой комиссар, меня послушать — свистящим шепотом говорил циркач. — От етого единственно зависит вся ваша мировая революция, весь ваш социализм, о котором написана вывеска.

Лицо циркача было то кручинным, то вдруг веселело. «Во артист!» — подумал Филипп.

Петр Капустин, уткнув клиновидный подбородок в поставленные один на другой кулаки, слушал.

— Самая сильная партия кто, вы полагаете? — спрашивал циркач. — Большевики? Не-е! Ессеры? Не-е! Полагаете — анархисты?

— Вы что мне загадки загадываете? — прервал Петр. — Вы же конвойному обещали открыть тайну мировой важности... Где она?

— Не хочете сказать, тогда я сам скажу, — не сбивался циркач, — самые сильные не ессеры, не анархисты. Они все горят с-синим огнем. Я прашю извинить, и большевики — не самая сильная партия. Самая сильная — ето партия международных воров. Мы, международные воры, предлагаем вам союз.

Филипп от неожиданности даже крякнул. Вот так посетитель! Международный вор! Не слямзил бы еще чего у Капустина. И зашел сбоку. На вора и не похож: рожа барская.

— Мы предлагаем союз с нашей партией международных воров, — продолжал вор и, закинув ногу на ногу, покачал опорком. — Как?

— Так, — непроницаемо сказал Петр. — А вы мыло варить умеете?

— Какое мыло? — удивился вор.

— Обыкновенное. Рубахи стирают, руки моют. Мыла в городе нет.

— Ой, что вы, товарищ комиссар. Я говорю о союзе с международной партией воров. Союз с нами — и всемирная революция победит. Одно слово — и во всем земном шаре мы пустим гулять банкиров даже без кальсон. Союз — и в России ни один воришка не тронет ни полушки, если это настоящий вор.

«Вот так штука! А здорово было бы, если всю мировую буржуазию пустить без штанов. Ну и мудрец этот жулик, — Филипп подтолкнул красногвардейца Бнатова, приведшего вора. — Здорово!»

По лицу Капустина трудно было догадаться, понравилось ему, что сказал этот жулик, или нет.

«А вообще-то связываться с ними опасно, — решил Филипп, — обманут. Не тот народ».

Петр ударил ребром ладони по столу.

— Кончили? Теперь я скажу. Во-первых, никакой такой партии воров нет. Вы друг у друга тянете, все проматываете. Вы паразиты, не лучше тех же банкиров. Во-вторых, наша задача поднять республику. А это значит хлеб заготовлять и кормить страну, мыло варить, скрутить буржуев, спекулянтов и воров в бараний рог. Поэтому и вы сидите теперь в кутузке. Ясно?

Но вору было не ясно. Он скривил кислую рожу.

— Уведи, пожалуйста, Бнатов, и больше не слушай побасок, — сказал Капустин.

Вор встал, хлопая опорками, и с сановной гордостью унес на плечах шубу обратно в подвал Крестовой церкви.

Влетел в горсовет Андрей Валеев, красный директор кожевенного завода, изорванный заботами человек в нагольной желтой шубе, расстроенно сбросил шапку на стол Капустину.

— Не стану боле, не стану. Пропади все пропадом, — закричал он.

Сзади обнял его Утробин.

— Что-то козлом от тебя воняет. Совсем заводом своим пропах.

— Иди-ко ты сядь на мое-то место, не тем завоняет, — обиженно огрызнулся Валеев. — Не стану...

— Ну что, что случилось? — поднялся Капустин.

— Да, экую тяжелину на меня взвалили. Нанес счетовод бумаг по самую шею. Голова кругом идет, а понять не могу. Говорю: так ты меня можешь вокруг пальца обвести. А он спокойнехонько смотрит.

— Конечно, — говорит, — могу. Ты ведь чурка с глазами, а не управляющий.

Он привык со мной, как с зольщиком, при хозяине обращаться. Вот и... Вот все я бумаги с собой принес, ставьте, кого хочете. — И Валеев вывалил на стол целую пачку бумаг.

Капустин почесал за ухом, подошел к окну. У коновязи уныло жевала сено лошадь, а нахальная ворона сидела у нее на спине и теребила шерсть.

Опять надо кого-то искать, если Валеева не уговорить, а уговаривали его уже три раза остаться на заводе. Теперь вроде уж язык не поворачивается.

Пожалуй, каждый день шли все новые и новые бумаги и распоряжения из совнаркома: создать то, утвердить другое. Иногда сами вдруг хватались за голову. Биржу труда надо. Отдел труда в горсовете. Безработных полно. А кого туда посадить? Изворотливого чиновника? Он дело назубок знает, но он такого по злости накрутит, потом десятеро не разберутся. Искали своего, кто под рукой, кто понадежнее. А у своего рабочего человека грамота «аза не видел в глаза». Но он свою линию знает. И Андрей Валеев какой грамотей. Тяжело ему.