– Глупость мелешь, наместник, – оборвал Калокира царь, и чиновники наклонились еще ниже. – Русский князь – варвар, он страшен только для варваров же, кочевников. Легко ему шириться на Востоке среди нищих и диких племен. Но Запад покажет ему два неодолимых препятствия: совершенство нашего оружия, выделанного лучшими мастерами на земле, и непревзойденную гибкость нашей стратегии и тактики на поле сражения.

Голос Никифора зазвенел как металл:

– Таких всадников, такого смертоносного оружия, как «греческий огонь», нет нигде в мире! Нигде!

Сановники отразили на лицах восторг и изумление.

– А что он, русский князь, видел, кроме глупых секир и деревянных щитов, обтянутых медвежьими шкурами?! Он жрет сырую конину, пугает хазар и тем доволен. Не сунет сюда носа. Болгары тоже не посмеют опять прийти за данью. Они – трусы.

– Неблагоразумие вполне увязывается с трусостью, – сказал кротко Калокир, – трус именно в силу глупости и может причинить нам неожиданное беспокойство.

– Ты беспокоишься за себя или за мою державу? Достаточно ли это прилично для наместника – бояться за василевса и радеть за державу больше, чем сам василевс?

Калокир понял, что допустил ошибку и тем уязвил царя, высказав соображение о том, что «повелитель вселенной» при теперешнем своем положении, когда слава о его победах гремит во всех землях, может опасаться каких-то там презренных варваров.

– Эта уродливая толстобрюхая скотина может меня бросить на съедение зверям, – решил Калокир. – Надо показать, что все мои неудачные слова и выражения проистекали из одной лишь слепой и неописуемой преданности василевсу, слишком провинциально-простодушной.

И, пустив в ход все свое риторическое искусство и беззастенчивое верноподданническое умение, которого даже он, привыкший ко всему, внутренне стыдился, он произнес заплетающимся языком:

– К подножию престола божественного василевса, – залепетал он, – положил я все помыслы своего ума, всю чистоту сердца… Крупицу благоденствия для своего василевса готов купить ценою всей моей жизни…

Император не прерывал его. Калокир стал говорить бодрее:

– Боговенчанный, державнейший, божественный царь и самодержец! Как солнце, сияешь ты на небе и обогреваешь своими лучами всю подвластную тебе вселенную. Ты – образец неизреченной доброты и высшей справедливости. Хотя для нас, смертных, недосягаем этот образец, но будем стараться уподобиться ему, царю человеколюбивейшему, царю справедливому, царю превыше всех царей стоящему, превзошедшему добродетелью всех насельников земли и на свете когда-либо царствовавших.

Василевс кисло усмехнулся и сказал:

– Остановись, – брезгливо махнул рукой. – Я – воин и не понимаю риторики. Она всегда удобный покров для лицемеров. Поучись честности и совестливости у неученого монаха.

Чувствуя, что он летит в бездну, наместник выпалил, содрогаясь от изнеможения страхом:

– Повелитель, есть только один способ войны с варварами. Направлять варваров на варваров. Пусть руссы побивают болгар. Польза от той распри достанется третьему. Этим будешь ты.

Никифор сразу просветлел лицом.

– Это – другое дело. Но оно – не твоего разума. Я посоветуюсь сперва с паракимоненом. А ты подожди уезжать. Может быть, я тебя еще вызову.

Смятенным, душевно разбитым Калокир удалился. Проходя бесчисленные коридоры палат мимо варягов-охранников и черных рабов-телохранителей, стоявших, как статуи, в полутемных нишах, Калокир все время боялся, что его вот-вот схватят и будут пытать. Все-таки выпустили. Но и после этого он лишился сна, изнывал в безделье, томился в неизвестности, удалиться ли восвояси или действительно ждать, но до какой поры? Бежать ли к Святославу? Но вдруг остановят на побережье и тут уж не миновать петли или ослепления. Он перестал бывать у знакомых, избегал разговоров при встречах и даже совсем перестал выходить из дома. А когда садился обедать, каждое кушанье приказывал попробовать сперва слуге.

Наконец он решился на самое испытанное в империи средство – на подкуп. Он велел своему эпарху, чтобы тот отнес весь запас драгоценностей наместника паракимонену Василию. Эпарх, вернувшись, доложил, что евнух драгоценности взял, но не захотел узнать, кем они присланы. Калокир, однако, приободрился. Ведь Василий с маху отличал работу херсонесских ювелиров. Калокир выждал какое-то время и сделал еще большее приношение: он собрал все одежды свои, украшения дома и отправил паракимонену на двух быках. Он сказал эпарху:

– Отдай это паракимонену и молчи, только гляди ему в глаза и улавливай дыхание.

Эпарх вернулся и сказал:

– Паракимонен любовно гладил ковры и одежды и вымолвил: таких одежд не сделают и лучшие столичные мастера.

Калокир обнял своего эпарха. Фразой «и лучшие столичные мастера» евнух открывался просителю. Наместник Херсонеса собрал все деньги, какие имел, занял у друзей и знакомых и послал Василию большую сумму, которую тот редко срывал даже со столичных аристократов или самых богатых воротил столицы. На этот раз возвратившийся эпарх доложил:

– Получая даяние, паракимонен ласково обронил фразу: никто не оскудеет под рукой нашего доброго василевса.

«Никто не оскудеет под рукой нашего доброго василевса» – это уже был самый утешительный знак. Калокир совершенно успокоился. Он получит больше, чем дал: «Никто не оскудеет…» на языке высокого чиновничества означало, что проситель не только будет прощен, но и приношение паракимонену с лихвою окупится.

Так и вышло. Калокира наконец позвали к василевсу. Никифор принял его в спальне. Это делали только в угоду тем подданным, в которых нуждались.

Калокир успел выведать, что василевс, неожиданно напавший на ближайшие болгарские крепости, был остановлен и не решился проникать внутрь страны, опасаясь непроходимых стремнин и дебрей, и вернулся в столицу ни с чем. В это же время на Востоке наступали арабы. Положение василевса было очень тяжелое. Недаром же во дворце вспомнили разговор Калокира. Теперь василевс ухватился за этот совет херсонесского наместника предотвратить угрозу с севера чужими руками. Но только Калокир еще не был вполне уверен, что Никифор захочет использовать в этих целях русского князя, напоминание о котором чуть не стоило наместнику потери головы. Что же сейчас присоветовать василевсу, если он прямо спросит об этом? И Калокир решил положиться на первое впечатление, которое на него произведет вид царя. В спальне в углу на медвежьей шкуре возлежал василевс. Перед образами теплилась лампада.

Никифор принял наместника приветливо.

– Ты прав. Болгар надо наказать, – сказал он с ходу.

Тут Калокир понял, откуда ветер дует. Он знал, что царь теперь нуждается в его пространном мнении. И поэтому многозначительно молчал. Василевс нахмурился.

– Печенеги – наши ближайшие соседи и… – процедил Калокир с хитрой усмешкой и был очень доволен, когда царь нетерпеливо перебил его:

– Дикие орды печенегов способны только к набегам и грабежам. Какие это союзники? Они не страшны болгарам.

Вот именно. Калокир ждал такого ответа.

– О, божественный август, благочестивейший и равноапостольный василевс! Венгры могли бы сослужить нам службу в таком случае. Сила их внушительнее, – опять не без умысла предложил Калокир, в душе радуясь, что намеренное отведение мысли василевса от Святослава скорее и вернее приближает к намеченной цели.

Еще нетерпеливее огрызнулся василевс:

– Не в интересах Романии приближать к нашим границам столь опасных и беспокойных соседей. С поражением болгар венгры утвердятся в Мисии, и тогда мы будем жертвой собственной глупости.

Калокир искусно направлял ход мыслей василевса, наслаждаясь своей победой.

– На болгар лучше всего послать народ, далеко от нее и от нас живущий, – продолжал василевс, не спуская с наместника глаз. – В случае победы над болгарами он не сумеет, по причине усталости и потерь, упрочить в Мисии свое владычество. Мы всегда его вытесним или уничтожим на месте.