«Черт бы тебя побрал, — думал Карел, перемешивая раствор лопатой. — Чтоб тебя подагра скрутила, чтобы ты подавился и лопнул! Чтоб все твои богатства у тебя в глотке застряли!» Как могут богатства Недобыла застрять у него в глотке, Карел себе ясно не представлял, но картина была очень впечатляющая. «Чтоб ты сгорел! Чтоб умер в этом доме смертью, еще более страшной, чем мой отец!»

Так проклинал Карел Пецольд Недобыла, и ему казалось, что к раствору, предназначенному для постройки этого дома, он примешивает горечь своей ненависти. А поскольку он не был таким мягким и терпеливым, как его несчастный отец, то действовал при этом так энергично, что наблюдавший за ним десятник пан Рамбоусек удивлялся его усердию.

После посещения «Кренделыцицы» и разговора со старухой Пецольдовой Мария перестала противиться замужеству, и 11 ноября того же года, когда были снесены городские стены и Недобыл начал строить свой дом, в тихой квартире философа была отпразднована помолвка. На торжественное угощение, приготовленное ученицами школы домоводства под наблюдением покровительницы невесты — пани Ганы Борновой, были приглашены только члены семьи и самые близкие друзья: Гелебрант с Лаурой, Борны, Страки и Смолики. Деликатный Шенфельд не пригласил никого из своих немецких друзей, чтобы не задеть национальные чувства жениха. Стараясь в это полное волнений время заменить невесте мать, Гана приложила все силы, чтобы торжество прошло гладко; она тактично напомнила Недобылу, что необходимо послать Марии корзину цветов с белой лентой, вместе с ним выбрала обручальное кольцо с мелкими брильянтами и синим сапфиром, позаботившись, чтобы оно было как можно изящнее, составила и заказала печатное извещение о помолвке, сама выбирала вина, наняла на этот день настоящего лакея во фраке и белых перчатках, — словом, была великолепна, исполнена материнских чувств и незаменима. Невеста — бледная, серьезная, ошеломленная поразительным изменением своей судьбы — была очаровательна в простом туалете из бледно-голубого атласа, жених — в новешеньком рединготе из тонкого английского сукна — сиял довольством и здоровьем и выглядел, по выражению Шенфельда, как олицетворение благополучия.

Между тем как на кухне разыгрывалась незаметная трагедия и лились слезы — старая экономка Шенфельда, оскорбленная вторжением болтливых и заносчивых учениц школы домоводства, заявила философу о своем немедленном уходе, — гости, ничего не подозревая, наслаждались великолепным меню. За десертом, к которому было подано мельницкое шампанское, Борн, постучав по бокалу, встал и заговорил своим графским, по определению Валентины, голосом.

— Этим знаменательным актом обручения дочери выдающегося пражского немецкого ученого с крупным чешским экспедитором и владельцем недвижимости чешский и немецкий народ, — сказал, между прочим, Борн, — философия и коммерция братски протягивают друг другу руки, заключают друг друга в объятия. Сколь важное, радостное и возвышенное событие! Какой огромный шаг навстречу тем желанным временам, когда прекратится соперничество между обоими народами — немецким и чешским, когда ученые, коммерсанты и промышленники быстро и дружно пойдут вперед, к величайшим целям человечества, к осуществлению идеалов, которые нам, детям века пара и магнетизма, лишь неясно рисуются в туманных далях!

Это и еще многое другое произнес он своим бархатным баритоном, и присутствующие не могли не умилиться.

Тотчас же после помолвки Недобыл начал выплачивать Шенфельду, под видом доплаты за «Кренделыцицу», восемьдесят гульденов пенсиона, и ученый, обеспечив таким образом удовлетворение своих материальных потребностей, спокойно принялся за книгу, которой заранее гордился, веря, что она увенчает дело всей его жизни, свою «Psychologie der Persöntichkelt» — «Психологию личности», а по вечерам, как обычно, сидел с дочерью в музыкальной комнате, слушал ее игру на арфе и читал ей написанное за день.

Жизнь текла по-старому, словно ничего не произошло; Недобыл, закрепив за собой невесту, ревностно наблюдал за постройкой дома; он хотел ввести молодую супругу под собственную крышу, в квартиру, где окна были украшены тимпанами, а над балконами красовались его инициалы, и потому не торопился с женитьбой. Не торопилась и Мария, но о замужестве думала с утра до вечера, и мысли ее были нерадостны. Образ ее жизни, как мы сказали, пока не изменился, но сама она стала совсем другой. Куда девалась ее беззаботная веселость! Серьезнее стали не только слова, не только поведение, но и походка, взгляды, серьезнее выглядели даже ее белокурые волосы и левая рука, на которой она теперь носила колечко с брильянтами и синим сапфиром, серьезнее сделались очертания рта. Ученый прекрасно видел эту перемену и тяжело страдал. «Влюбленная Лаура, — думал он, — была отвратительная, была eklhaft; Мария просто не может быть противной, не может быть eklhaft; ах, уж лучше бы она могла, уж лучше была бы противной и eklhaft, пусть вызывала бы у меня не жалость, а гнев!»

По воскресеньям в хорошую погоду Недобыл возил Шенфельда с дочерью в экипаже за город — на курорт в Хухлях, в Збраслав, в Петровицкую долину; при этом Мария была со своим женихом так сдержанна, что Шенфельд опасался, как бы своей холодностью она не оттолкнула Недобыла, и старался развлекать его занимательной беседой; к беспредельному изумлению ученого, оказалось, что его будущий зять-возчик прилично осведомлен об учении Аристотеля и Фомы Аквинского, прекрасно разбирается в схоластической логике, уяснил себе понятие первичного двигателя, он горячий противник теории libera arbitria, то есть понятия полной свободы воли, а в бессонные ночи размышляет об онтологическом доказательстве бытия бога, приводимом Ансельмом Кентерберийским. Ни новый дом, ни земельные владения, ни парк фургонов Недобыла не импонировали Марии так, как столь неожиданное проявление его философского образования.

— Скажите, ради бога, откуда вы это знаете? — спросила она, широко открыв глаза.

— А почему бы мне не знать этого? — пожав плечами, ответил он вопросом на вопрос, решив, что лучше предоставить ей сомневаться в объеме его знаний, чем сознаться, что дотянул лишь до седьмого класса гимназии отцов пиаристов. Отношение Марии к жениху с тех пор явно изменилось, она перестала отводить от него глаза, и он несколько раз застиг ее на том, что она задумчиво, с любопытством приглядывается к нему. «Кто бы мог подумать, что когда-нибудь пригодится та чепуха, которой мне набивали голову в школе?» — удивлялся он.

Надо сказать, что если Мария держалась на почтительном расстоянии от Недобыла, чуждалась его, то и он не способствовал сближению — он вел себя так серьезно, с такой неуклюжей учтивостью, так старомодно, точно был не вдвое, а вчетверо старше ее. «Как мне разговаривать с ним, — думала она, — если он так безразличен ко мне и ничего не говорит?» До знакомства с Недобылом она представляла себе, как со своим будущим женихом будет гулять по лесу, а потом, когда они выйдут на опушку, он широким жестом обведет простирающийся перед ними край и скажет: «Погляди, какие поля!» Эта картина была такой точной, ничем не заменимой, помолвка была в ее воображении так тесно связана именно с этой, а не какой-либо иной фразой: прогулка по лесу, потом этот жест и фраза: «Погляди, какие поля!» Способен ли Недобыл произнести «Погляди, какие поля!»? Пожалуй, не способен. «И это, и это — жених! — думала она. — Словно я выхожу за собственного дедушку».

Однажды, когда на скверной дороге за Гостиваржем у них соскочило колесо, выяснилось, что этот дедушка без особого напряжения, играючи подымает задок кареты.

— Дело привычки! — сказал он скромно, когда Шенфельд и Мария вскрикнули от изумления.

«Привычка, — подумала Мария. — Он упражнялся в подымании кареты!» «Привычка!» — с ужасом думал Шенфельд. — Да когда они поженятся, он мою Марию пополам переломит! Ох, дитя мое, если ты это переживешь, наша кровь в самом деле освежится приливом новых сил!»

— Не огорчайтесь, дитя мое, такова жизнь, — сказала как-то Гана, когда Мария в интимной беседе поведала ей, что Недобыла, за которого она в будущем году должна выйти замуж, совсем, ну ни чуточки не любит, скорее — боится. — Любовь, — продолжала Гана, даже не замечая, что пользуется почти теми же словами, которыми в свое время пыталась повлиять на нее ее собственная, неэмансипированная маменька, — любовь — это выдумка, которая должна замаскировать тот досадный факт, что сожительство мужчины и женщины само по себе нечто гадкое, пережиток животных инстинктов. Человек до своего рождения проходит стадии червя, саламандры, рыбы, это, конечно, гадко, и так же гадко то, что этому предшествует. Когда будет разрешена проблема искусственного деторождения, когда матери перестанут рожать, а детей будут создавать в пробирках, как нам недавно рассказывали на лекции в нашем клубе, романтический обман, называемый любовью, исчезнет сам собой! Но пока ничего подобного еще не изобрели, люди должны жениться и выходить замуж, как в старые времена. Это гадко, но к этому можно привыкнуть, уверяю вас, Мария, можно привыкнуть.