Она вспомнила последнюю, особенно удачную с музыкальной точки зрения, среду, проведенную здесь. Сначала Антонин Дворжак сыграл на рояле свое собственное произведение, названное им «Трагической увертюрой». Его щедро вознаградили похвалами, возгласами «браво» и аплодисментами, и лишь по собственной вине он не насладился успехом, испортив все своей непостижимой, чудаческой обидчивостью. Во время чествования он хмурился, а когда пришедший в восторг Борн сердечно обнял композитора и сказал, что, по его мнению, это замечательное произведение не должно оставаться только увертюрой, маэстро следовало бы написать ее продолжение — большую чешскую оперу, вроде тех, какие пишет Сметана,[50] — Дворжак, побагровев, злобно огрызнулся на хозяина дома, чтобы он, мол, не совался в дела, в которых ничего не смыслит, и ушел в ярости. К счастью, прежде чем захлопнуть дверь, он смягчил свою резкую вспышку, попросив Гану приберечь для него в кладовой два куска вон того торта с заварным кремом, и показал этим, что уходит не навсегда; поэтому настроение растерявшихся было гостей вскоре улучшилось. А когда юная Шенфельд сыграла на арфе парафраз на ноктюрн Шопена, все до одного прослезились; слезы умиления не высыхали и когда в заключение два сопрано — Гана с молодой пани Смоликовой — и Бетуша исполнявшая альтовую партию, с большим чувством спели величественный мотет Мендельсона «Herr, erhöre uns» — «Господи, услышь нас».

Между тем как в салоне, благоухавшем великолепными парижскими духами «Императорские фиалки», которые Борн в это время широко рекламировал, звучали музыка и аплодисменты, Бетушу не покидала легкая взволнованность, трепетное смятение, ибо она все время чувствовала устремленный на нее взгляд грустных глаз бледного, серьезного человека с сильной проседью на висках и густыми, черными как смоль усами, которого видела у Борна впервые. Фамилия его Гафнер, работал он, по словам Ганы, репортером в газете «Народни листы» и когда-то по политико-патриотическим причинам томился в тюрьме вместе с Борном; вот Борн и пригласил его, так сказать, по старому знакомству.

«Почему он так смотрел на меня? — размышляла Бетуша. — Что нашел в моем, таком обычном, таком некрасивом лице? А если уж смотрел, то почему молчал, отчего не заговорил? Ведь нас, как положено, представили друг другу, и никакой опасности скомпрометировать меня обращением не было. И почему он такой бледный, такой печальный, почему?»

Бац! — донесся из другой половины салона стук линейки пана Упорного.

— Не зевай, не бей баклуши, не то я тебе покажу! — ворвался в мечты девушки голос учителя. — Повтори десять раз: шесть плюс девять пятнадцать, шесть плюс девять пятнадцать…

«Сразу видно, что он много страдал, — думала Бетуша. — Как будто нет разницы, попадают в тюрьму Борн или Гафнер, и все-таки это большая разница, потому что Борн имеет деньги и из любой беды выкрутится, а…»

Бац! — трахнул по столу Упорный.

— Господи Исусе! Ну и балда же ты! Если шесть плюс девять пятнадцать, так сколько семь и девять? Семерка на единицу больше шести, значит… сколько? Сколько пятнадцать плюс один?

— Шестнадцать, — ответил Миша.

— Так повтори десять раз: семь плюс девять шестнадцать, семь и девять шестнадцать…

— Семь плюс девять шестнадцать, — начал Миша, — семь плюс девять шестнадцать…

«Красив ли он? — раздумывала Бетуша. — Нет, но необыкновенно одухотворенный, необыкновенно интересный. Как он был хорош, когда сидел там, напротив, на диванчике, я так и вижу его. Но увижу ли еще? Пригласит его Борн еще или больше не позовет? А что, если…»

Бац! И снова голос пана Упорного:

— Ты впрямь такой дурак или делаешь мне назло? Это уже выходит за пределы обычного идиотизма! Целый год с тобой мучаюсь, а ты до сих пор не усвоил даже элементарных основ сложения.

«Боже мой, — подумала Бетуша, — почему этот человек так орет и стучит линейкой? Ведь от этого никакого толку. Почему Гана или Борн не обращают внимания на то, как он воспитывает Мишу?»

Буря, поднятая паном Упорным, разыгралась во всю мощь.

— Не воображай, что я тебя не раскусил! — бесновался учитель. — Я тебя насквозь вижу, не такой уж ты тупица, каким прикидываешься, на пакости у тебя ума хватает! Ни добром, ни злом от тебя толку не добьешься. Я прекрасно знаю — ты просто не хочешь! Но я научу тебя хотеть, так и запомни! Бери перо в руки и пиши: девять плюс шесть. — Бац! — Семь плюс восемь. — Бац! — Шесть плюс семь. — Бац! — Девять плюс восемь. — Бац! — Девять плюс девять. — Бац! — Восемь плюс восемь. — Бац! — Шесть плюс шесть. — Бац! — Шесть плюс восемь. — Бац! — Девять плюс восемь. — Бац! — Девять плюс семь. — Бац! — Эти примеры решишь мне без единой ошибочки, не то не будет тебе ни прогулки, ни сладкого, поставлю тебя на колени, игрушки отберу! — Бац!

С этими словами пан Упорный, как бы показывая, что, меча громы и молнии, не забывает о присутствии Бетуши и прекрасно понимает, что она его слушает, мелкими шажками подошел к арке и низко поклонился девушке:

— Честь имею кланяться, глубокоуважаемая сударыня, мои обязанности призывают меня в другое место. Я очень рад, что вы изволили быть свидетельницей того, как невыразимо трудно воспитывать детей с тяжелой наследственностью, и убедились, что не моя вина, если мальчик не делает успехов. Я опасаюсь, что пан Борн в душе обвиняет меня в недостатке усердия, но вы, сударыня, видели собственными глазами, что если мне чего-нибудь и не хватает, то не усердия, во всяком случае.

Еще раз поклонившись, он ушел, уязвленный тем, что Бетуша, выслушав произнесенную им речь, не изволила ничего сказать, а на его вежливый поклон ответила только безразличным и таким пренебрежительным кивком, что у него мороз пробежал по коже.

«Не переборщил ли я? — озабоченно думал он. — Боже мой, этих господ не разберешь!»

Он, конечно, переборщил и даже не представлял себе, до какой степени Бетуша была возмущена его педагогическими приемами.

— Миша, он всегда с тобой так занимается? — спросила она, как только за паном Упорным захлопнулась дверь. — Все время орет и стучит линейкой?

— Да, — ответил Миша, недружелюбно глядя на взволнованную тетку. «К чему это она?» — думал он. Когда взрослые начинали интересоваться его делами, это не предвещало ничего хорошего.

Бетуша подошла к хмурому мальчику и погладила его по головке.

— А почему ты не отвечаешь на его вопросы? Ведь не может быть, чтобы ты не знал, сколько девять плюс шесть.

— Я и вправду не знаю, — возразил Миша. — Он говорит так быстро, что я за ним не поспеваю. Ты знаешь, я ведь дебильный.

— Какой?! — воскликнула Бетуша.

— Дебильный, — повторил Миша. — У меня тяжелая наследственность после матери. Счастье еще, что у меня богатый отец, а будь я бедный, меня бы отдали в больницу и посадили там в клетку, которая крутится, и раскаленным железом прижигали бы мне обритую голову.

— Кто тебе это наговорил? — в ужасе спросила Бетуша.

— Пан Упорный. Он только стучит линейкой, а там бы меня жгли. Пусть уж лучше стучит, правда?

Бетуша села за столик, на котором были разложены Мишины тетради.

— Да ты знаешь, что такое дебильный?

— Придурковатый, — быстро и убежденно ответил Миша. — Пустой, как тыква, глупый, как баран, как осел. Пан Упорный говорит, что у меня в голове винтика не хватает. А у тебя тоже не хватает винтика?

— У меня все винтики в порядке и у тебя тоже, Мишенька, и я это тебе докажу, — ответила Бетуша. — Хочешь, я помогу тебе приготовить урок?

— Хочу. Ну, скажи, сколько девять плюс шесть? Знаешь? Вот видишь, не знаешь!

Он серьезно посмотрел в раскосые глаза Бетуши.

— Знаю, Мишенька, но не скажу, ты сам сосчитаешь. Я тайно запишу в книжку, сколько девять плюс шесть, а потом мы сравним с тем, что у тебя получится.

— Тайно? — спросил заинтересованный Миша.

— Тайно, — подтвердила Бетуша, записывая цифру. — А теперь слушай внимательно. Ты любишь конфеты?