— Он иностранец, этот сумасшедший, пусть катится…
Последнего слова — места, куда парень его послал, Борн не понял, а догадываться о его явно оскорбительном смысле у него не было ни времени, ни желания. После сильного удара чьего-то кулака по донышку его блестящего, восхитительного цилиндра свет сразу померк перед взбешенным взором пражанина: цилиндр, нахлобученный на нос, закрыл ему глаза. В этот момент почва ушла из под ног Борна — один из молодых балагуров дал ему подножку — и, грохнувшись спиной на твердую мостовую, рачительный коммерсант потерял сознание.
На самом ли деле наш герой, в последнее время так незаслуженно оскорбляемый, лишился сознания? Мы полагаем, что из-за того, что какие-то сорванцы сбили Борна с ног, его ясное, живое сознание не могло помутиться. Физическая боль не была, конечно, причиной того, что, поваленный на землю и ослепленный, он лежал неподвижно, превратившись в жалкие останки некогда энергичного человека, не от этого голова его, увязнувшая в цилиндре, бессильно опустилась на грудь. Не физическая, а душевная травма привела нашего героя в состояние временного оцепенения; его сознание померкло от кошмарной мысли, что в этом мире нельзя жить, ибо все его обитатели посходили с ума. Незаслуженно оскорбленный, обруганный, обесчещенный, униженный, он, муж без страха и упрека, основатель первого славянского торгового дома в Праге, отрекся от служения обществу, распростился с ним, заглушил свои чувства, перестал существовать. И лишь когда за спиной Борна загремел засов двери, к которой он прислонился, он ожил, схватил обеими руками цилиндр и, поднатужившись, высвободил голову. И в то же мгновенье душа его избавилась от мучительной скорби. Голос, прозвучавший над ним, наполнил его сердце таким неизъяснимым блаженством, что он стал жадно ловить воздух, а его белое, как бумага, лицо порозовело, окрасилось, ожило, глаза заблестели, мышцы окрепли. Голос этот принадлежал молодому человеку лет тридцати; движимый любопытством, он высунул из-за двери изящную, красивую, голову, с иссиня-черными кудрями, посмотрел на сидевшего на земле человека и обратился к нему со словами:
— Um Gotteswillen, Herr Born, was mochen's denn do?[32] Сладкий, милый, венский немецкий язык! Борьба за то, чтобы он не поглотил его родную, чешскую речь, была главной целью Борна, смыслом его жизни, основным принципом его деятельности. Тем не менее, когда на парижской улице, в момент безмерного унижения Борна, к нему обратились на венском наречии, он почувствовал несказанную радость, такую, что из обморочного отчаяния, от полного бессилия, близкого к смерти, вернулся к жизни, — ведь в этом обращении была частица его родины, частица его счастливого прошлого, его собственного «я»! Поднимаясь с земли и одной рукой машинально отряхивая сзади брюки, Борн, сияя счастливой улыбкой, подал другую руку молодому человеку.
— Das is net möglich, das ist doch…[33]
— Lagus, selbstverständlich, Lagus!s[34] — засмеялся молодой человек и указал на прикрепленную к двери медную табличку, где черными буквами было написано: Eric Lagus, agent d'affaires. Что случилось с паном Борном? Пусть он скорее пройдет к нему, Лагусу, почистится и выпьет чего-нибудь, ему нужно подкрепиться.
Это был младший из трех сыновей венского оптовика Моритца Лагуса, с которым Борн, как мы уже упоминали, вел оживленную торговлю. Старший брат Эрика, Джеймс, обосновался в Берлине, отец послал туда именно его, потому что из всех сыновей он менее всех походил на еврея, говоря по правде, совсем не походил, из-за русых волос он скорей всего смахивал на северянина, а самый старший, Гуго, остался в Вене с отцом.
— По этому случаю каждый из нас носит другую фамилию, Гуго — Лагус, я по-французски называюсь Лажо, Джеймс — по-прусски Лайус, — весело рассказывал Эрик Борну, вводя его в небольшую канцелярию своего agence d'affaires на втором этаже дома, у которого Борн подвергся нападению и оскорблениям. — Нет, серьезно, пан Борн, я ни в коем случае не одобряю этих хулиганов, нахлобучивших вам цилиндр, но, между нами, вы сами виноваты: что за идея разгуливать по Парижу с наполеоновским kaiserbortens[35] когда известно, что носить наполеоновские усы и бородку — значит публично признать себя бонапартистом, публично выказывать свою симпатию к политике императора, а, насколько я знаю, эта симпатия никому не симпатична… Знаю, знаю, пан Борн, что вы никакому Наполеону не симпатизируете и наполеоновскую бородку носите потому, что она вам идет, а она идет вам, этого отрицать нельзя, но ведь здесь никому не известно, что вы носите ее просто так, только потому, что она вам к лицу.
Борн вздохнул с облегчением. Мир не сошел с ума, неприятные происшествия последних дней обрели смысл, у рабочего, перемазанного углем, были все основания ругаться, а сегодня студенты тоже не без причины обрушились на него. Бежать, бежать из Парижа, бежать как можно скорее! Но как бежать, как в разгар революции выбраться из Франции?
Когда он поделился своими опасениями с Лагусом, тот удивился.
— В разгар какой революции вы хотите выбираться отсюда, о какой революции вы изволите говорить? — спросил он, наливая Борну рюмку сладкого анисового ликера. — Ни о какой революции я не слышал, самое большое, что мне известно, — это шум, который здесь то и дело поднимают. Когда в Париже вновь разразится революция, все будет выглядеть по-другому, мир будет потрясен, я и сам, не скрою, начну трястись. Когда-нибудь революция разразится во Франции, но не сейчас, сейчас у людей не то направление умов, поверьте моему опыту, а будь сейчас другое направление умов, вам за вашу бородку не цилиндр нахлобучили бы на голову, а просто, прошу прощения, повесили бы на уличном фонаре. Правда, как только поднялся шум, я заперся на засов, гарантия есть гарантия, ведь когда на улице шум, сказал я себе, все равно ни один покупатель не придет. На всякий случай я посматривал из окна, а вдруг кому-нибудь вздумается заглянуть, говорю я себе, и что я вижу? Ну, хватит, не будем больше вспоминать об этом, о таких вещах лучше забыть, выпьем за ваше здоровье, пан Борн!
Лагус, длинный и такой худой, словно полгода не ел досыта, был здоров и весел, черные глаза его живо поблескивали, а ироническое выражение узкого лица говорило о том, что он жизнерадостен и отлично чувствует себя в своей канцелярии — невзрачной, но по-венски уютной комнате с плюшевым мебельным гарнитуром, с письменным столом, украшенным красивой, резной полочкой. Над просиженной кушеткой висела акварель с изображением венского храма святого Штефана, а ниже — фотография в золоченой рамке, небольшая, но весьма примечательная, на ней была запечатлена вся семья Лагус: отец Моритц Лагус, серьезный, бородатый, с женой Валерией Лагус, с сыновьями — Гуго, Джеймсом и Эриком и с дочерьми — Эвелиной, Бертой, Каролиной и Эммой.
Издали доносились звуки одиночных выстрелов, рев чужой, враждебной улицы все еще не утих, но Борн блаженствовал. «Теперь, когда со мной приключилось это, — думал он, — Гана не посмеет возражать против возвращения домой». Задник его лакированной туфли, на которую так грубо наступили, оказался не ободранным, а только чуть запачканным, носок был цел, а цилиндр — ах, цилиндр, ну, за него Париж мне заплатит, и изрядно!
Каким образом Париж заплатит ему за испорченный цилиндр и сколько, Борн пока не знал, но каждым нервом он чувствовал, что Париж заплатит ему за цилиндр. Лучшие из его идей зарождались именно так: сначала неясное предчувствие, неопределенная интуиция, а потом, в свое время возникает блестящая мысль.
— А как же французы хотят выиграть войну против Пруссии, — спросил он, — если все они, и буржуа и рабочие, восстают против императора?
— Хотят-то они хотят, почему бы и не хотеть? Хотеть им никто не запрещает, — ответил Лагус, — мы ведь тоже хотели выиграть войну против Пруссии. Впрочем, каждый хочет выиграть войну, которую он ведет, но вся беда в том, что войну может выиграть только одна сторона. Пан Борн, я ничего не утверждаю, но говорю, и говорю вам одному, с глазу на глаз, войну может выиграть только одна сторона, вот и все. Ничего больше я не сказал, а если уже это сказано, давайте поговорим о чем-нибудь другом, например, о том, что мне в Париже очень хорошо живется, но пробуду я здесь недолго, скоро соберу свои пожитки и махну в Лондон.
