Борн с удовлетворением отмечал, как некоторые из состоятельных гуляк, ленивых щеголей знаменитых парижских улиц, оборачиваются, засматриваясь на профиль Ганы, напоминающий камею, на ее скульптурную славянскую красоту. «Любуешься чешкой!» — думал он.

«Fleurissez vous amours!» — «Украсьте цветами свою любовь!» — выкрикивали продавщицы фиалок. В седьмом часу загорались газовые фонари, их мерцающие отблески ложились на сырой асфальт, по которому без конца с грохотом двигались вереницы омнибусов, запряженные тройкой лошадей, фиакров, колясок и ландо с красными, голубыми или зелеными фонарями. В открытых экипажах, пролетающих через полосы света и тени, обнявшись, сидели возлюбленные. На тротуарах, под кронами молодых каштанов, кишела толпа, возбужденная пьянящим, весенним вечером, окна кафе отбрасывали желтоватые блики на тротуары, где за круглыми столиками, под сенью пестрых тентов, люди разных профессий и национальностей пили перед ужином свой абсент,

Если Париж искони слыл жемчужиной среди городов, то квартал, расположенный в его северо-западной части, квартал миллионеров, раскинувшийся между предместьем Сент-Оноре и рекой Сеной, между авеню Императрицы и площадью Согласия, по праву можно считать жемчужиной из жемчужин. Это была резиденция могущественных, преуспевающих и счастливых, район частных дворцов, искусно обрамленных ухоженными садами. Здесь, сохранив свое имущество благодаря описанной выше спекуляции земельными участками и вновь пышно оперившись, поселился со своей семьей крупный парижский парфюмер мосье Олорон, купив на улице де Берри за наличные шикарный двухэтажный особняк, к главному входу которого вела двойная мраморная лестница; этот особняк до него занимала прославленная балерина Зузу Чума.

Приехав в Париж, Борн посетил Олорона на его фабрике; Борну было не так важно договориться о дальнейших торговых поставках — они, конечно, явились предлогом для визита, — как поразить парижского коллегу своим безупречным костюмом и безукоризненными манерами, благодаря неоднократному применению сведений, почерпнутых из книги «Der gute Ton in alien Lebenslagen». Борн подозревал, что хотя Олорон при его посредничестве и ведет торговлю с чехами, его представления об уровне их культуры оставляет желать лучшего, так как он попросту считает их цыганами; и Борн решил вывести его из этого заблуждения. А выведенный из заблуждения Олорон, темпераментный человек лет пятидесяти, с лилово-красным лицом, так что казалось, его вот-вот хватит удар, с темной остроконечной бородкой и закрученными кверху усами, которые словно пытались догнать по размеру знаменитые усы итальянского короля Виктора-Эммануила, со своим рокочущим южнофранцузским выговором горячо заверял Борна, что ему, Борну, необходимо расширить ассортимент олороновских товаров, и в первую очередь — за счет ароматических солей для ванны, под названием «Ргоmenade au bois» — «Лесная прогулка», за счет специальных духов, предназначенных исключительно для меха, — для изысканных пражанок они будут подлинным благодеянием, — лака для ногтей под маркой «Huitre регliere»— «Жемчужницы» и зубной пасты «Dentorine 0loron».

— На этом я не зарабатываю ни гроша, я предлагаю вам товары из чисто идеалистических побуждений, для прославления французской парфюмерии, — уверял фабрикант Борна. — Нынче всякая честная торговля, любое производство доброкачественных товаров убыточны, барыши плывут исключительно в карманы бессовестных спекулянтов. Не будь я добрым сыном своей отчизны, не сидел бы здесь, в этой конторе, и не занимался бы «Императорскими фиалками» и зубными пастами, на которых терплю одни убытки, а подыскал бы себе более прибыльное дело. Итак, сколько запишем «Лесных прогулок», господин Борн, сколько прикажете послать вам «Жемчужниц»?

Оформив огромный заказ, неисправимый идеалист пригласил супругов Борнов на ужин в свой особняк на улице де Берри.

Вечер, который молодожены провели у Олоронов и который потряс Борна, был для него чрезвычайно поучительным. Если до сих пор он считал, как мы уже говорили, что Праге подобало бы иметь Триумфальную арку, такую же, как в Париже, пусть меньшего размера, или, скажем, картинную галерею, такую же, как в Лувре, пусть поскромнее, то здесь он увидел нечто, превосходившее все, о чем он мог мечтать, от чего, короче говоря, у него опустились руки. Просто невероятно, чтобы пражский буржуа, будь он архибогат, устраивал такие приемы, какие устраивал парижский буржуа Олорон. В этом случае бесполезно было уменьшать масштабы, переносить в пражские условия парижский образец даже в уменьшенном виде, разница тут была не количественная, а качественная, и это расстроило, просто подавило Борна.

Если бы ему, коммерсанту с пражских Пршикопов, пришло в голову нанять для обслуживания своего дома не только кухарку, горничную и няню к ребенку, которые уже работали у него, но еще и лакея, да к тому же облачить его в ливрею с золотыми галунами, это выглядело бы совершенно нелепо. А у дверей особняка Олорона стояли три лакея в расшитых золотом ливреях, коротких панталонах и шелковых чулках. Один открыл дверцы фиакра, в котором приехали Борн с Ганой, и провел их в дом, второй, недвижный, как статуя, стоял у дверей приемного зала на втором этаже, куда вела лестница, покрытая персидским ковром и украшенная цветами, третий принял у них верхнюю одежду, после чего второй, до того времени бездействовавший, взял у Борна визитную карточку и пошел доложить о прибывших супругах. Супруги обменялись несколько растерянными взглядами; не только Борн робел, впервые переступая порог настоящего парижского салона, но и Гана чувствовала себя не в своей тарелке: она была расстроена своим туалетом, шедевром знаменитой couturiere с Франтишковой набережной. Они чувствовали себя, как Яничек и Марженка, заблудившиеся в лесу, и перед тем, как пройти под бархатной портьерой, которую лакей раздвинул перед ними, молодожены слегка пожали друг другу руки.

Золотой с зеленым салон, просторный, как амбар, освещенный люстрой с двумя ярусами свечей и двумя деревянными канделябрами, свет которых слева и справа падал на бросающуюся в глаза картину в роскошной позолоченной раме, висевшую посередине стены, напротив входной двери, был еще пуст. Лишь в глубине зала, у огромного камина, где, скорее для декорации, чем для тепла, тлело несколько поленьев, сидели два гостя, один старый, с седой бородой, расчесанной веером, и зелено-красной орденской ленточкой в петлице, другой — помоложе с нагловатым улыбающимся лицом.

Господин Олорон пошел навстречу супругам, чтобы познакомить их со своей женой, нежной блондинкой со светлыми, словно выцветшими глазами; и тут у Ганы упало сердце: она поняла, что опасения ее сбылись, что ее простое вечернее платье темного бархата с разрезами у корсажа и на руках померкло перед изумительным туалетом хозяйки — атласным платьем цвета чайной розы, усыпанным мелкими причудливыми цветочками, с воздушными черными кружевами, ласково льнувшими к обнаженным тонким плечам. Госпожа Олорон приветствовала Борнов любезными словами, на одном дыхании и одной фразой высказала свою безграничную радость по поводу того, что они почтили своим присутствием их скромный, простой, интимный ужин, и выразила надежду, что они довольны своей поездкой в Париж и чувствуют себя здесь как дома. В то время как Олорон повел Борна знакомить с гостями, сидевшими у камина, мадам Олорон, не давая Гане возможности воспользоваться знанием французского языка, почерпнутым у Анны Семеновны, продолжала говорить, что она всегда восхищается австрийцами и всю жизнь мечтала побывать в родном городе Ганы — Вене, о котором слышала только самое хорошее, право же, только самое хорошее.

Между тем лакей снова раздвинул портьеру и доложил о прибытии новых гостей: баронессы де Шалюс с дочерью. Позднее выяснилось, что баронесса де Шалюс, женщина атлетического сложения, над верхней губой которой чернели заметные усики, — жена господина с орденской ленточкой и веерообразной бородой, что сидел у камина. Баронесса вошла в сопровождении дочери, бело-розовой, нежной девицы с ангельскими золотистыми волосами и голубыми глазками, и уже в дверях сообщила мадам Олорон, — та, мило улыбнувшись, извинилась перед Ганой и пошла навстречу дамам, — что сегодня днем видела ее в Булонском лесу в новой коляске и глаз от нее не могла оторвать, так она была ravissante, прелестна, лет на десять моложе в своем изумительном туалете бутылочно-зеленого цвета, отделанном карминовыми аппликациями.