«Прогулка, — записала об этом событии Бетуша, — удалась на славу. Выехали с площади перед домом «У Галанеков» в наемных каретах, в первой — пан Напрстек со своей матушкой, во второй — барышни Ваховы и пан Борн, который устроился напротив них. Пан Напрстек нес под мышкой сверток, напоминающий книгу, но оказалось, что это не книга, а складная скамеечка с подставкой для ног, которую он захватил с собой, чтобы у его матушки не замерзли ноги, если ей вздумается посидеть где-нибудь на лоне природы. Когда веселая компания добралась до места, решили поиграть в снежки, а потом слепили снежную бабу. Пан Борн, видно, предвидевший, что затеют лепить снежную бабу, припас забавный сюрприз, а именно — турецкую феску, которую под дружный смех, крики «браво» и аплодисменты присутствующих водрузил на голову снежной бабы, и сразу же стал душой общества. Пан Борн, вопреки своему возрасту — ему уже исполнилось тридцать семь, — еще красивый мужчина с благородными манерами, явно оказывал особое внимание барышне Гане, соблюдая, однако, светские приличия, так что это никого не могло шокировать. Когда от беготни на морозном воздухе все приутомились, то нашли прибежище в ближайшем ресторанчике, где подкрепились чаем и пуншем. Пан Борн подсел к барышне Гане, развлекая ее остроумной беседой, и не удивительно, что не только ее расположение снискал, но и сердце в полной мере покорил».

Не поторопился ли с выводами автор хроники, соответствует ли действительности ее последняя фраза? Если Борн когда-нибудь и покорил сердце Ганы, — впрочем, никто толком не знает, в чем заключается точный смысл этого образного выражения, ныне вышедшего из употребления, — так этого не произошло ни в Стромовке, ни на Влтаве, где спустя неделю Американский клуб устроил катание на коньках. Об этом свидетельствует событие, имевшее место в среду, 5 января года одна тысяча восемьсот семидесятого, когда Борн, предварительно письмом известив Вахов о своем визите, явился к ним во фраке с белым галстуком и попросил руки их дочери Ганы.

Зачем понадобилось Борну заранее посылать письмо, об этом знаменитый «Der gute Ton in alien Lebenslagen» в обширной главе о визитах ничего не говорит. Дело в том, что автор этого полезного труда предполагал, что люди, посещающие друг друга, окружены слугами и имеют свои приемные дни. Однако Борн, понимая, что Ваховы не окружены слугами, приемных дней не имеют, и не желая смущать их, — застать маменьку, скажем, за корытом, а папеньку — в постели, — заранее известил их о своем визите. Письмо его вызвало ужасный переполох, особенно разволновалась маменька, она почти всю ночь не спала: что ему надо, что могло понадобиться от нас шефу первого славянского магазина в Праге? Какая еще беда нам грозит? Похвалит он Бетушу или повысит ее в должности? А может, сообщит, что увольняет ее? Но вряд ли он пожаловал бы к нам с этой целью! Супруги уже смирились с тем, что дочери никогда не выйдут замуж, и даже не могли допустить фантастической мысли о том, что Борн попросит руку одной из них, а если мысль эта у них и промелькнула, то каждый держал ее про себя.

Звонка Борна они ждали измученные, невыспавшиеся, но в полном параде: папенька — представительный, в черном, дважды перешитом сюртуке, гладко выбритый, с нафиксатуаренными венгерской помадой усами; маменька — нарядная, тщательно причесанная, тоже в черном; квартира так и блестела, нигде ни пылинки. Бетуша, конечно, была на работе, Гана — бог весть где, скорей всего у одной из своих заказчиц. Визит Борна не мог заинтересовать ее — если речь о ком и пойдет, если Борн собирался зайти к Вахам не просто поболтать, то это могло иметь отношение только к Бетуше. Поэтому безразличие Ганы стариков не удивило.

Борн пришел, поговорил и так потряс хозяев, вызвал такое смятение у обоих супругов, что после его ухода нервы доктора прав Вахи сдали, и он тут же уснул, а маменька для успокоения положила себе на лоб уксусный компресс. «Что скажет Гана, — думала она, то смеясь, то плача, — что скажет Гана? Не дай бог, опять заупрямится, как тогда с паном Йозеком, ведь она такая капризная, строптивая, взбалмошная».

Опустившись на колени возле окна на голый пол, маменька долго и горячо молила всевышнего вразумить Гану, чтобы она, упаси бог, упавшее с неба предложение Борна не отвергла.

Молитва ее возымела действие сверх всяких ожиданий. Гана оказалась столь благоразумной, что у пани Магдалены даже голова пошла кругом.

— Я знала об этом, — спокойно ответила вернувшаяся домой Гана, когда маменька, вся дрожа, рассказала ей о предложении Борна. — Да, я об этом знала, — повторила она в ответ на удивление маменьки, разворачивая сверток, который принесла с собой. В свертке были коралловые украшения для волос, Гана тут же стала примерять их перед зеркалом. — Я не слепая и не глухая, могу понять, что он за мной приударяет («Что за выражение!» — ужаснулась про себя маменька). Вы думаете, почему я не купила швейную машину? Чего ради мне выбрасывать с таким трудом заработанные деньги, если она вряд ли мне понадобится?

— Конечно, конечно, пан Борн подарит тебе машину, как только вы поженитесь, я слышала, он очень благородный и щедрый, — с жаром подхватила маменька.

Но Гана только рассмеялась.

— Нет уж, маменька, благодарю покорно за такой подарок. Если я выйду за Борна, то лишь затем, чтобы навсегда покончить с шитьем.

Маменьку от страха снова бросило в дрожь.

— Так, значит, ты еще не уверена, Ганочка, ты еще окончательно не решила принять его предложение?

— Решила, маменька, решила, — сказала Гана, укладывая кораллы в коробочку. — Я собрала сведения о пане Борне, и они вполне меня устраивают.

У маменьки ноги подкосились, и ей пришлось сесть.

— Сведения? — Гана, девушка без гроша за душой, собирает сведения о таком господине!

— И не такие господа оказывались по уши в долгах, — пояснила Гана. — Я хочу твердо знать, на что иду. Прошли те времена, когда для меня любой жених был хорош, невзирая на прыщи и потные руки, когда я близко к сердцу принимала слова папеньки о жабах да крысах, — не хмурьтесь, маменька, я знаю, что говорю, такие вещи не забываются. Сейчас муж мне не надобен, я независима, зарабатываю прилично, а если и дальше буду шить, то мои заработки увеличатся. Поэтому, если все-таки я выйду замуж, то сделаю блестящую партию, уж не посажу себе супруга на шею, чтобы всю жизнь стирать ему белье и штопать носки. Разумный и правильно понятый эгоизм, маменька, — единственно возможная форма современной морали.

— А какие же сведения ты получила о пане Борне? — спросила пани Магдалена. — Блестящие?

— Не то чтобы блестящие, для блеска Прага слишком мала, — сказала Гана, открывая записную книжку, которую вынула из сумочки, — но весьма приличные, настолько, что я, пожалуй, выйду за него замуж, тем более что выглядит Борн вполне пристойно, прекрасно держится и умеет одеваться. Торговля его идет бойко, честь ему и хвала, ежегодный оборот достигает четверти миллиона гульденов, по нашим условиям — это громадная сумма. К сожалению, у Борна нет помещения, дом у Пороховой башни — не его собственность, это меня огорчает. За помещение он платит две тысячи гульденов в год. Конечно, при таком обороте — это пустяк, но все же изъян, и существенный. К счастью, Борн владеет недвижимым имуществом — половиной жилого дома на Жемчужной улице. Он достался ему после смерти жены, другая половина принадлежит его бывшему тестю Недобылу — вы его знаете, маменька, это экспедитор, что перевозил нас из Хрудима. Есть еще один изъян: Борн не бездетен, у него пятилетний сын. Об этом следует подумать, — впрочем, с деньгами все можно устроить.

Оцепенев, маменька сидела, не шевелясь, глядя на дочь широко раскрытыми глазами, и наконец почти простонала:

— Дитя, дитя мое, что с тобой, отчего ты такая бессердечная?

— Вас в самом деле удивляет это, маменька? — спросила Гана, усмехаясь и пряча в сумочку записную книжку.

Все сказанное проливает свет на фразу автора хроники, будто пан Борн не только снискал расположение, но и «сердце Ганы покорил».