Когда после обеденного сна, который с каждым годом все удлинялся, Ваха, кряхтя и позевывая, вставал и в носках, с расстегнутым воротничком рубашки и в жилете нараспашку, взлохмаченный, с лоснящимся лицом входил в столовую, то неизменно заставал там молчаливых прях, склонившихся над столом, на котором они шили, мерили, кроили и расчерчивали шелк, полотно, сукно или парчу; маменька обычно сидела за маленьким столиком для шитья, за которым раньше работала Гана.
— Боже мой, боже мой, сколько шитья! — говорил папенька, надсадно кашляя и почесывая затылок или шею под воротником. — Хотел бы я знать, зачем вам столько тряпок?
Каждый раз, выразив таким образом удивление, Ваха успокаивался, считая, что сохранил свое достоинство; он прекрасно знал, что жена и дочери шьют не только себе, что эти несчастные, великосветские дамы Градца Кралове берут заказы у богатых дам с Франтишковой набережной, но притворялся, что ему это невдомек и он наивно считает, будто все наряды они шьют для себя. Спокойствия ради женщины и не старались вывести его из заблуждения, отлично понимая, что свое подчеркиваемое удивление он всякий раз разыгрывает; таким образом, обе стороны были удовлетворены — жена и дочери довольны, что могут работать без излишних разговоров, а Ваха — тем, что его пенсии, оказывается, с избытком хватает на всю семью, а глядишь, и ему перепадает гульден-другой, чтобы посидеть в трактире. Правда, порой, но все реже и реже, в нем просыпалось его былое «я», и тогда он, уставившись на прях мутным взглядом, говорил печально и укоризненно:
— Видать, этому конца не будет. О замужестве уже и речи нет, как будто его не существует. Только и слышишь: Американский клуб да Американский клуб, лучшее пражское общество, а толку никакого. Никакого. Ну, хорошо, молчу, молчу, я уже не имею права говорить. Если бы я породил страшилищ, ничего не поделаешь, страшилищ никто не возьмет. Но… но Бетуша, правда, не красавица, косит чем дальше, тем больше, это от вашего бесконечного шитья, но… но…
Этим четвертым «но» кончились его запоздалые излияния горечи; из педагогических соображений, боясь пробудить в Гане демона тщеславия, Ваха на этом обычно умолкал, вздыхал и, шаркая ногами в толстых, неоднократно штопанных носках, удалялся в спальню. И так он сказал достаточно и справедливо, ибо теперь, когда Гане исполнилось двадцать два года, он не смог бы, даже войдя в раж, произнести то, что позволил себе два года назад: будто она похожа на елочную финтифлюшку, а спереди и сзади — доска доской. Ее красота достигла совершенства, граничившего с холодной строгостью, более соответствующей мраморной статуе, чем живому телу. Плечи и бедра пополнели и достигли тех классических пропорций, какими старинные художники наделяли своих королев и богинь, линии шеи были прелестны и нежны, матовая кожа лица с очаровательным профилем камеи выгодно оттенялась густыми темно-золотистыми волосами, блеск которых Гана усиливала тонким слоем бронзовой пудры. Несмотря на то что Гана уже два года состояла членом Американского клуба, была в достаточной мере эмансипирована и прилежным посещением воскресных лекций весьма просвещена, она не разделяла мнения тетеньки Индржиши, чьи стремления уподобиться мужчинам даже в строгости и непривлекательности одежды казались ей ошибочными, неправильными и просто смешными. Гана по возможности старалась одеваться и следить за своей внешностью, и тем, кто видел ее, даже в голову не пришло бы, что в этой гордой, красивой головке, увенчанной золотом тяжелых ароматных волос, умещается уйма сведений из области литературы и философии, истории и географии, физики и математики, фольклора и — подумать только! — экономики, политики, юриспруденции и техники.
Целый сонм ученых в области гуманитарных и точных дисциплин, литераторов, путешественников, теоретиков и практиков, людей всесторонне образованных и узких специалистов, которых все эти годы и в течение многих последующих лет восторженный и самоотверженный Войта Напрстек от случая к случаю уговаривал и упрашивал поддержать стремление женщин к эмансипации, выступив с очередным сообщением в лекционном зале «У Галанеков» ex cathedra[17], точнее, у столика, покрытого плюшевой скатертью с кистями, — все они способствовали их духовному развитию. Конечно, далеко не все лекции были, да и не могли быть так содержательны и интересны, как упомянутая выше лекция о сознании, в которой Пуркине поделился со слушательницами своими мыслями, принесшими много позднее мировую славу его более удачливым последователям, как, например, наблюдение великого ученого, что развитие зародыша современного индивидуума — упрощенное и краткое повторение стадий развития, через которые прошли его далекие предки, или мысль, что представление есть задуманное движение. Случалось, что некоторые из воскресных лекций были так пусты и неинтересны, что избалованная аудитория с демонстративным огорчением удивлялась, зачем господин лектор преподносит им такие избитые мысли; в другой раз темы были настолько сугубо научны или узкоспециальны, что у слушательниц голова шла кругом, и они ничего не усваивали.
Все же случалось, и далеко не редко, что лекторы изумляли аудиторию поразительными фактами, высказывали неожиданные, все объяснявшие мысли, открывая перед аудиторией неизвестные ей до того радужные перспективы и не замеченные ей взаимосвязи. Так, например, лекция по этике, которую прочел один строгий философ позитивистского толка, произвела на Гану, воспитанную, как нам известно, иезуитами, ошеломляющее впечатление.
— Золотым нравственным правилом, основным этическим законом, — сказал философ в начале лекции, — является изречение Христа: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
В этом для Ганы ничего удивительного не было, разве только что здесь, в Американском клубе, она услышала те же слова, что и в градецкой церковной школе, в иезуитском храме и дома. Но вслед за этим ей преподнесли нечто совсем иное, нечто невероятное.
— Полностью соглашаясь с этой заповедью, — продолжал философ, — мы не должны забывать, что, хотя ее приписывают Христу, на самом деле она появилась по меньшей мере за пятьсот лет до его рождения, и, значит, Христос, если считать его личностью исторической, не является ее автором. В седьмом веке до рождества Христова один из семи греческих мудрецов, Питтак Митиленский, сказал:
«Не делай ближнему своему того, что для себя злом считаешь». В таком же духе и такими же словами формулировали эту мысль в Греции за несколько столетий до рождества Христова Фалес, Исократ, Аристипп, Аристотель, Сократ и в Китае — Конфуций. Но не будем тратить время на вопрос об авторстве этого изречения, главное, что мы принимаем основное правило христианской морали. Однако мы не можем согласиться с тем, как христианская мораль трактует это правило, и с выводами, которые из него делает. Возьмем, например, такую фразу: «Если у тебя кто-нибудь отберет плащ, отдай ему и рубашку!» Такое поведение настолько не свойственно человеку, настолько противоречит его натуре, что следовать этому совету можно только ценой систематического самоуничтожения. Но если мы проявляем любовь к себе самому готовностью уничтожить самого себя, то не погрешим против основного закона христианской морали, и проявив любовь к ближнему, и стремясь уничтожить его. Следовательно, выводы, которые христианская мораль делает из своего основного закона, настолько бессмысленны, что ставят этот основной закон с ног на голову, короче, просто аннулируют его.
— Пренебрежение к самому себе, — продолжал философ, — тенденция к самоуничтожению привела в период христианского средневековья к омерзительному пренебрежению плотью; обовшивевший, немытый, нечесаный монах был идеалом христианина, а учение Христа о юдоли слез, где разыгрываются драмы наших жизней, являющихся лишь подготовкой к жизни вечной, неизбежно вызывало пренебрежение к природе, культуре, цивилизации, позитивной науке, ко всем радостям и наслаждениям бытия и, наконец, что вполне логично, к женщине, которая, согласно христианской морали, является сосудом нечистот, мерзким орудием дьявола, источником фальши, сладострастия и греха. «Хорошо человеку не касаться женщины», — говорит святой Павел. А в другом месте: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении…» И дальше: «Да убоится жена мужа своего». И еще: «И не Адам прельщен, но жена, прельстившись, впала в преступление». И в другом месте: «Жена не властна над своим телом, но муж». Прошу присутствующих здесь уважаемых дам любезно принять к сведению, что отсталость, зависимость, низкая культура женщин, существующие по сей день, — все это результат морали, которая практически господствует в умах европейцев без малого два тысячелетия и сейчас, в век пара и магнетизма, считается — большей частью по неведению или просто механически, по инерции, — наилучшей, самой возвышенной, прекраснейшей моралью.
