Ученики старших классов также принимали участие в общей резвости и веселье, но делали это с известным оттенком степенности, как и подобает лицам, которые в недалеком будущем войдут под сень университетских сводов, чтобы потом засиять в качестве судей, адвокатов, врачей, ученых и прочее, и прочее.

Незаметно, один за другим, отделились от общей массы человек двадцать учеников старших классов, от пятого до седьмого включительно, и стали разными путями скрываться за деревьями второго лесного массива, там пробирались прямиком, через кусты и валежник, очевидно, знакомыми тропочками, к довольно обширной поляне, окруженной высокими соснами и кленами.

Посреди этой поляны деревья были срублены и место очищено, очевидно, для пасеки или лесного хутора. Но еще никакой стройки не темнело нигде на зеленом ковре трав, между которыми еще росли перистые папоротники, раньше находившие тень и влагу у подножья срубленных сейчас стволов.

Белокурый стройный юноша с красивыми, но близорукими глазами, в очках, явился раньше других и сидел в центре поляны, на пеньке, перелистывая небольшой томик в старинном кожаном переплете.

К нему понемногу подтянулись и остальные товарищи. Это был гимназический союз "Друзей Эллады и Рима", как они называли себя открыто начальству и малознакоммым людям. Сами же в своем кругу этому союзу давали совсем иное, более значительное имя: "Юной Польши".

Когда перестали с опушки подходить участники собранния, первый пришедший как бы сосчитал всех глазами, проверил, нет ли чужих, и, поднявшись на своем пеньке, как на кафедре, спросил:

— Начнем, товарищи? Кажется, все… Нет Стася и Самуила Чапского. Но они совсем не могли попасть сюдай=, как вы знаете…

— Да, да, начнем… А то затрубят в этот дурацкий рожок, придется примкнуть к остальным… Начнем…

— Кто нынче презусом?

— Да кому же, кроме тебя! Ты — презус… Лукасиньский!.. Юзя презусом!..

Молчаливым наклоном головы принял избрание юноши родной брат майора, которого мы встречали в первых главах нашей повести.

Здесь, в кругу восторженных патриотов-юнцов он играл роль такого же общепризнанного вожака, как старший офицер в своей, более зрелой, сознательной среде.

Сделав выбор, юные патриоты, раньше стоявшие кружком, заняли места, кто просто на траве, кто присев на пенек поровнее.

Юзя, как его звали товарищи, раскрыл книжку, которую держал в руке и громко прочел:

— Тацит. "Гибель Юлия Цезаря".

— Читай! Читай! Вот ловко! Как раз! Читай! — раздались с разных сторон юные, свежие голоса, как будто частый крупный дождь звонко ударил по медному куполу пустого здания.

Даже эхо слабо отдалось в лесу и две-три птички выпорхнули из больших кустов, где притаились, напуганные таким необычным, большим собранием неведомых лесу людей.

Юноша громко, внятно начал читать эту великолепную картину вдохновенного историка, который своим стилем, как резцом на бронзе, начертал образ диктатора в последние минуты жизни и его главнейших убийц, мстителей за угнетенную вольность, за свободу народную, похищенную этим гениальным насильником так незаметно, легко, почти по воле самого народа…

Юзя Лукасиньский читал без особого, неискреннего в большинстве случаев, подъема и пафоса, но с вдумчивым проникновением, очевидно, и сам переживая душой настроения героев повести. Он загорался глазами и лицом, читая о натиске Кассия, взмахивал судорожно рукой, как, верно, сделал это и сам Брут, наносящий почти не глядя удар своему личному благодетелю, но тирану отчизны и всего народа римского.

Даже фраза "И ты, Брут?!" прозвучала такой неподдельной тоскою, что было ясно: от ударов своего любимца, сына души своей, которому он готовил великое наследие, Цезарь защищаться не станет: он должен завернуться в тогу и молча, красиво, пронизанный десятками ран, опуститься, как жертва, к подножию статуи и умереть.

Когда умолк чтец, несколько времени тишина жуткой сетью охватила всех. Только легкий ветерок шелестел ветвями, кузнечики стрекотали в траве, жаворонки звенели высоко в небе и далекая кукушка куковала в лесу.

Но вдруг почти все заговорили.

— Это — люди! Вот это заговор… Цезарь тоже сильная штука! Знал и пошел на гибель… Не верил, каналья, что его посмеют устранить!.. Молодец старина Тацит! Как будто сам при том был… Я вижу эту катавасию… Ловко состряпали…

— И Юзя хорошо прочел, товарищи, — мягко, но внушительно проговорил незначительный юноша с худеньким, остроносым лицом, Петр Заливский, — надо отдать ему честь. Он понимает, что читает, а, как скажете? Каждому ясно становится: в чем тут бабушка сидит, а?.. Куда камушки сыпятся…

— Верно, правда. Молодец, Лукасиньский… Браво, Юзя! Теперь комментарий… толкование на классика… Начинай ты, Юзя! — снова предложили товарищи.

— Думаю, все и без толкования ясно. Но, если желаете, я скажу несколько слов, — согласился Лукасиньский. — А там кто желает, пусть возразит мне или дальше разовьет тему… Слушайте, товарищи: какая простая вещь! Людям стало нестерпимо даже такое рабство, которое несло им много выгод, делало господами над полумиром. Но они сказали: зачем нам быть угнетателями других и там властвовать, если у себя мы все рабы, извиваемся под пятой этого завоевателя, как последние черви?! Лучше пусть будет свободен мир с нами вместе! Сказали и сделали. Где? В старом Риме, где крепки так были грани сословий, где меч воина решал все вопросы…. Где патриций имел право жизни и смерти над простолюдином и только платил пеню за убитого человека, как за украденную лошадь платит теперь штраф иной молодчик… Вольные сердцем, отважные духом люди захотели и сделали… Герой, повелитель, полубог, которого чтили, перед которым трепетал весь Рим, пал мертвым, как всякий зарезанный теленок. И никто даже не мстил… Живые люди всегда имеют свои, личные интересы и за счет чужой смерти охотно поправляют свои дела… Мелкие угнетатели не страшны уж потому, что боятся смерти. И Цезарь не боялся ее… и все-таки погиб, когда нашлись еще такие же смельчаки, презирающие смерть. Ему мстили за сосланных друзей, за обесчещенных дочерей, и жен, и сестер. А теперь разве любой из насильников до самого главного из них не бесчестит наших жен, сестер и возлюбленных, даже если берет их тело пред алтарем Божиим? Дети такого брака — не дети нашей святой церкви… Души этих жертв тоскуют в насильственном плену… Полька не может быть иною, только полькой… А их заставляют не любить отчизну! Позор…

— Позор! — напряженно откликнулись молодые голоса.

— У нас нет, как в Риме, правящего класса, которые желал бы Цезаря, в каком бы… виде тот ни явился. Наши магнаты сами рабы у последнего из преторианцев этого русского диктатора с лысой, жирной головой, такой же, как и у его брата!

— И оба они лицемеры! — крикнул Заливский. — Говорят одно, а делают другое!.. Константин совсем двуликий Янус…

— Какой там Янус?! — отозвался чей-то голос. — У Януса — две головы… А у этого — разве две… поясницы… Безголовый Янус наш "старушек"!.. Двуспинный Янус…

— Ловко, ловко! Двуспинный Янус! — со смехом перекатилось по поляне.

— Постойте, товарищи. Довольно шуток. Час наш еще не пришел. Мы еще молоды и не можем вмешаться в дело общее, в настоящую жизнь. Но надо готовиться… Вот брат мой, Валериан, говорил: готовятся русские идти на помощь австриякам тиранам, презренным барышникам против угнетенной Италии… Может быть, и наши польские войска, которые так муштрует некоронованный "круль" Константин, будут двинуты туда же, чтобы душить вольность великого народа! Можем ли мы терпеть это?..

— Нет, не можем!.. Не можем…

— Вот и нужно готовиться… Строить планы…

— Какие? Как? Говори, скорее…

— Я еще не знаю… Я не думал. Подумаю. Будем все работать… Подумаем… Бог просветит нас на благо отчизны… Да живет наша Польша!..

— Hex жие Польша!..

— Будем готовиться, чтобы каждый из нас, не дрогнув в решительную минуту, мог нанесть смертельный удар тирану!..