— К черту ксендзов, святош и всех, кто говорит о них, о старых сказках поповских! — из дальнего угла выкрикнул дюжий светловолосый парень и тяжелым кулаком стукнул по столику, расплескивая стаканы.
— Тише, Северин! Помолчи, Гощинский! — одернули крикуна сидящие с ним товарищи.
— Тише, вы там, столб придорожный! Дайте говорить Айгнеру, — послышалось с разных сторон. — Он уж отмочит что-нибудь, этот штукарь… Тише! Говори, Айгнер. Валяй, святой Илья не нашей веры…
Айгнер, не обращая внимания ни на порицания, ни на поддержку, спокойно заговорил дальше:
— Иногда, чтобы камни заговорили, достаточно, чтобы театральная "немая" запела чувствительную арию. Человека могут унижать, плевать ему в глаза, щипать по волоску бороду его отца, ругаться над его сестрой и женой… Он поднимает очи к небу и бледными от рабского страха губами лицемерно произнесет: "Господи, да свершится воля твоя!" У него отнимут последний кусок хлеба, последнюю искру свободы, заглушат правду… Его кинут в темную, смрадную тюрьму, вонючую, как… сигара друга моего, пана Гощинского, атеиста и глупца высшей марки… Но он философски вздохнет и скажет: "Все к лучшему в этом лучшем из миров!" Он… Словом, он может быть поляком, жить в Варшаве под гуманным управлением нашего "старушка" и кротко мечтать о своей ежедневной кружке пива в нашей досточтимой "Гоноратке"… Но стоит такому поляку… виноват, ослу Валаама, я обидеть не желаю… осла… Стоит ему попасть на "Фенеллу", послушать там фальшивое пение толстой примадонны, полюбоваться на взмахи картонных мечей, увлечься видом "бунтующих" статистов по два злота за выход… И он — готов!.. Осел Валаама не только говорит, он поет… поет грозные, величавые гимны… даже horribile dictu[24] — "Еще Польска не згинэла!" Он весь горит жаждой мщения, которую ничто не может погасить, ничто не утолить, кроме… первого кухля пива, поданного в "Гоноратке" ручками панны Люси… Да здравствует оперный революционный осел Валаама и его дама — "Фенелла" из Портиччи! Люся, кухоль пива!..
— Браво, здорово, Айгнер! — послышались отовсюду одобрения этой саркастической выходке юного демагога-оратора. — Ну, а теперь с другой стороны освети вопрос, Айгнер! Валяй… Мы слушаем!..
— Вы все любите с другой стороны! Извращенные души! Мало вам влетает со всех сторон?! Извольте, черт с вами… Я расскажу вам басенку о "пиках и косах"… Хотите?
— Валяй, говори… Слушаем, Айгнер… Слушайте… слушайте.
— Да, да, развесьте длинные свои уши и слушайте… Даже в Великой Книге так сказано: "Имеющий уши…" А кто же, как не осел, может похвастаться этим преимуществом перед всеми остальными тварями из домашнего зверинца? И так, басня… Мирные, острые косы, одержимые болезнью, именуемой глупостью и трудолюбием, косили целыми днями, сбирали жатву. Оселками точили им отупелые от труда жала, и они косили… косили… Было их много, как деревьев в большом лесу. И вдруг появился отряд пик, острых, как жало осы, на тонких древках… Пики нагло стали грозить косам. Те, смиренные, стали кланяться низко, величать "панами" пришельцев… Пики поддели своими остриями то, что заготовили было для себя работящие косы… Те смотрели, молчали… Пики стали шпынять и покалывать молчаливых дураков. Кое-кто из компании обиженных предложил: "Прогоним нахалов". Но остальные, более благоразумные и трусливые, отвечали: "Да мыслимое ли это дело? Они паны, мы — слуги. Они — привыкли воевать. Жала у них, как иглы… Живо нас проткнут… Куда нам?" Но смельчаки ответили: "Дурачье! Ну, проткнут! Крови у вас все равно нет в жилах. Деревянная рукоять и с дырой — все будет служить… А вы — чик своим лезвием пику по самой шейке… головка — бух на землю!.. И не опасна она тогда никому… А древко — и на дрова не пригодится крестьянской бабе… Ну-ка, начнем!" Начали… И…
— И?.. И?.. Что же замолчал?.. Договаривай!.. Что вышло?..
— А вот когда и сам увижу, что вышло, тогда и вам доскажу…
— Отлыниваешь?.. Трус!.. Боишься… Досказывай!..
— Я?!. Трус!! — Айгнер так и застыл на столе в позе негодования и вызова: но вдруг соскочил, взял с буфета перо, лист бумаги, написал крупно:
— "Сей дворец — скоро будет отдаваться за ненадобностью в наймы".
— Видите? — показал он всем надпись.
— Видим… Что такое? Что это значит?
— А вот что: со страху я иду этот билетик приклеить сейчас на воротах Бельведерского дворца! Кто со мною, храбрецы? А? Не откликаетесь!
Трое из сидящих здесь поднялись, подошли и молча стали у стола, на котором возвышался еще Айгнер.
— Ага, отыскались! Очевидно, вы и здесь желаете сыграть роль безмолвных статистов… по два злота вечер? Идет.
Он соскочил со стола, сложил бумагу, крикнул проходящей Люсе:
— Панна Люся! Дайте коснуться до вашей русой пышной косы на счастье, чтобы никакая пика не тронула меня… Друзья, до свиданья! Здесь или… в подвалах Брюлля, в казематах "старушка". Гайда, статисты-товарищи!
Все четверо вышли из "Гоноратки", скрылись в ночной темноте.
Новый оратор очутился на столе, упитанный, хорошо одетый "академик", студент из богатой семьи.
— Товарищи! — начал он громким, прочувствованным, нетрезвым голосом. — Я тоже хочу вам сказать… Мой отец делает кресты железные и решетки… и ограды… тьфу, то есть ограды дворцов и тюрем!.. А потому я хочу сказать, что я сам… совсем не то!.. Мой дед — он ковал тоже косы и плуги. А я… хочу словами… Вы понимаете или нет? И потому… Того… Понимаете… Дда!..
— Вон, долой со стола. Вон его, теленка поеного!.. Вон Бельведерского Аполлона!
Последняя обида показалась нестерпимой неудачному оратору. Он даже словно протрезвился немного и связнее заговорил:
— Позвольте, товарищи! Речь товарища Айгнера взволновала меня… Воля!.. Он ведь говорил о воле, этот плут Айгнер… Востроносая бестия! И я расчувствовался. Оттого и сплоховал в речах… Но если я плохо говорю, зато хорошо думаю. Пусть живет отчизна! И воля польская!.. Надо бы салютом пушечным отметить мой тост… Сто один выстрел… как было в Крулевском замке… Но — пушек пока мы не отобрали от… того, кто их имеет. Ставлю сто один стакан пунша! Плачу за весь салют. Берите, товарищи, чокайтесь и салютуйте отчизну хоть таким путем! Dixi![25]
— Браво, Гемба! Поправился хорошо! Давай твой салют! — послышалось отовсюду.
Пунш был подан и с громкими кликами в честь отчизны — стаканы осушались до дна…
Немало таких сцен разыгралось в Варшаве, начиная с лета, когда долетели сюда слухи об успехе июльского восстания в Париже, когда разнеслась весть, что Бельгия успела свергнуть с себя иго голландцев, и до самого дня 17 (29) ноября, когда давно ожидаемый взрыв здесь тоже разразился наконец с такой силой и успехом, о котором не мечтали самые доверчиво настроенные люди.
Еще задолго перед этим донесли Константину, что на 7 (20) ноября назначено, наконец, приступить к осуществлению давнишнего заговора.
Во время развода на Саксонской площади он будет схвачен и объявлен пленником или убит, смотря по обстоятельствам.
Если он сдастся добровольно и захочет помогать делу возрождения Польши, заговорщики решили хлопотать о создании особой "Восточной империи" с Константином во главе. А Польша, считая с Саксонией, свободная и независимая, но навеки связанная союзом с Россией, будет охранять славянство на Западе, как Константин и Николай — с их державами — на юге и на востоке.
— Хлебопашцем мне теперь быть, а не императором! — угрюмо отозвался цесаревич. — А этим негодяям я покажу!
Однако все его меры ограничились тем, что он в роковой день не явился на развод и этим "сорвал" заговор.
Тогда глава заговора Высоцкий, убедясь, что в партии есть предатели среди самых близких лиц, стал действовать иначе. Он сначала назначил день восстания на 10 декабря нового стиля, назначив главным руководителем дела поручика Урбанского. День спустя Урбанский был взят под арест. Тогда совершенно неожиданно в пятницу Высоцкий повестил главарей "союза подхорунжих", чтобы они готовились на предстоящее воскресенье.
