Но что же могло удовлетворить римлян? Карфагенское правительство, готовое буквально на все, не знало, что предпринять. Одни думали, что римляне хотят еще денег, другие — чтобы Массанассе были отданы спорные земли. Снова запросили римлян и снова услышали: карфагеняне сами хорошо знают, что они должны делать [Апп., Лив., 74; ср. у Диодора, 32, 1] Судя по дошедшим до нас отрывкам из повествования Полибия [36, 3, 2 — З], получив столь «исчерпывающее» указание и не видя никакого выхода, карфагенское правительство начало обсуждать вопрос о сдаче города римлянам. Речь шла не только о признании их господства: рассматривая сдающихся как добычу, римское государство становилось собственником всей принадлежащей им земли, имущества (в том числе недвижимого), а также личности сдающихся. Именно так объясняет положение вещей Полибий [36, 4, 1 — 4] применительно к данному случаю Иначе говоря, речь шла о рабстве в прямом и точном смысле этого слова. В свою очередь, римляне обычно «возвращали» сдающимся в большем или меньшем объеме их суверенные и имущественные права, оставляя за собой верховную власть Такое решение давало пунийцам некоторую надежду сохранить свой город, в какой-то мере самоуправление и возможность по-прежнему обогащаться эксплуатацией крупных землевладений, ремеслом и торговлей.
Смятение и тревога, царившие в Карфагене ввиду крайней неопределенности положения и явно надвигавшейся беды, еще больше усилились, когда стало известно, что Утика, одна из древнейших колоний Тира в Северной Африке, старинная и, казалось, самая надежная союзница, на которую можно было положиться в любых испытаниях, пользовавшаяся в Карфагенской державе особенно привилегированным положением, — эта самая Утика сдалась римлянам [Полибий, 31, 3, 1; Апп., Лив., 75; Ливий, Сод., 49] и, по-видимому, даже предложила им свою помощь.[186] Дело было, конечно, не только в том, что Утика опередила карфагенян и тем лишила их некоторых преимуществ, на которые пунийцы рассчитывали [Полибий, 36, 3, 4]. Решение Утики показало римскому правительству, что Карфаген не может больше полагаться на своих африканских подданных и союзников, в том числе и на самых близких. Оно подстрекнуло сенат ускорить формальное [Апп., Лив., 75] объявление войны (ср., однако, у Ливия [Сод., 49], где послы из Утики являются в Рим сразу же после сенатского решения), и в Карфагене, хотя там, естественно, лишь через некоторое время узнали об этом обстоятельстве, хорошо понимали, что действия Утики развязывают римлянам руки. Именно поэтому после длительного и тяжелого обсуждения совет решил придерживаться прежней линии поведения и отправил в Рим посольство с неограниченными полномочиями; послы должны были самостоятельно принимать на месте решения, исходя из обстановки и учитывая положение и интересы своей родины. Однако в Рим послы прибыли слишком поздно (по Аппиану [Лив., 76] и Диодору [32, б], посольство было отправлено в Рим уже после того, как в Карфагене узнали об объявлении войны).
Насколько мы можем судить по ливианской традиции [Ливий, Сод., 49], вопрос об отношении к Карфагену и о его судьбе до самого последнего момента оставался объектом острой политической дискуссии между Катоном и Насикой. Катон, основываясь теперь, конечно, на событиях 150 г., еще более настойчиво требовал начать боевые операции, разрушить и уничтожить Карфаген. Насика по-прежнему возражал, но его уже не слушали. Карфагено-нумидийское столкновение, поведение карфагенских демократических магистратов по отношению к римским посольствам и их отказ от посредничества при решении территориальных споров подтвердили в глазах сенаторов правоту Катона. Сенат постановил: за то, что Карфаген вопреки договору содержал флот, вывел войска за границу, поднял оружие против Массанассы — союзника и друга римского народа, не допустил в город его сына Гулуссу, который прибыл туда вместе с римскими послами, — за все это объявить Карфагену войну. Она была поручена консулам Манию Манилию (командование пехотой) и Луцию Марцию Ценсорину (начальствование над флотом). Тайные инструкции, полученные Манилием и Ценсорином при отъезде, заранее отвергали любую возможность мирного урегулирования: они должны были стереть Карфаген с лица земли и только после этого имели право считать свое задание выполненным. Какое-либо другое решение исключалось [Апп., Лив., 75].
Карфагенские послы, явившиеся в Рим уже после этих событий, конечно, не знали о секретных указаниях, которыми окончательно и бесповоротно решалась судьба города. Однако они видели, что, в условиях когда война уже начата, им совещаться не о чем. Все еще надеясь мирным путем удовлетворить сенат, посольство объявило о полной и безусловной сдаче Карфагена [Полибий, 36, 3, 8; Ливий, Сод., 49; Диодор, 32, 6, I]. Сделать и потребовать что-либо еще сверх этого, казалось, было уже невозможно. Послы жестоко просчитались.. Правда, доводя до сведения пунийской миссии ответ римского правительства, претор, имени которого источники не называют, объявил, что сенаторы, принимая во внимание прекрасное решение карфагенян, предоставляют им свободу, законы, всю страну, а также обладание всем имуществом, как общественным, так и частным. Но, добавил претор, все это карфагеняне получат, если в течение 30 дней доставят в Лилибей 300 заложников, сыновей членов совета и коллегии 30-ти, а также выполнят другие требования консулов [Полибий, 36, 4, 5 — 6; Диодор, 32, 6, 1; Апп, Лив., 76].
Получив такой ответ, карфагенское правительство могло испытывать некоторое облегчение. Конечно, неопределенность сохранялась, так как не было известно, чего потребуют консулы; очень беспокоило и умолчание о самом городе. Но главное — заверения в том, что карфагеняне сохранят свою жизнь, свободу, имущество, — было получено. Пунийцы не знали, что сенат по настоянию Катона тайно подтвердил консулам свое прежнее решение — вести дело к войне и к уничтожению Карфагена [Апп., Лив., 76; Ливий, Сод., 49; Диодор, 32, 6, I].
Карфагенские власти поспешили отправить заложников в Лилибей. На улицах и в гавани матери с воплями цеплялись за детей, пытались задержать моряков, хватались за корабли, разрывали паруса; некоторые плыли за судами, увозившими их сыновей, далеко в открытое море [Апп., Лив., 77; Полибий, 36, 5,7; Диодор,32, 6,2].
Однако совету еще нужно было узнать, каковы дополнительные требования консулов, и в Утику, куда уже прибыли римские войска, явилось очередное карфагенское посольство. На сей раз консулы предложили выдать все оружие, которое хранилось в пунийских арсеналах. Нерешительные возражения карфагенян (вокруг города рыщет Гасдрубал, предводитель демократов, главный виновник войны с Массанассой, и от него нужно защищаться) были категорически отвергнуты (римское командование само обеспечит безопасность Карфагена); римляне получили 200 000 комплектов пехотного вооружения и 2 000 (по Страбону, 3 000) катапульт [Полибий, 36, 6; Страбон, 17, 3, 15; Диодор, 32, 6, 2; Апп., Лив., 79; Орозий, 4, 22, 2]; согласно Зонаре [9, 26], часть оружия карфагеняне припрятали.
И только теперь, когда Карфаген добровольно разоружился, Манилий и Ценсорин решились предъявить главное требование. Пригласив в свой лагерь герусиастов, они объявили, что карфагеняне должны покинуть город и поселиться на принадлежащей им территории в любом другом месте, но не ближе 80 стадий (то есть около 15 км; по Ливию, 10 миль) от моря [Апп., Лив., 81; Диодор, 32, 6, 3; Ливий, Сод., 49; Зонара, 9, 26].[187]
Карфагенские герусиасты надеялись смирением и покорностью задобрить беспощадного врага. И вот им предстояло объявить согражданам смертный приговор. Не имея выходов к морю, в стороне от важнейших судоходных путей, карфагеняне, жившие морской торговлей, работавшие на мировой рынок, были обречены на неминуемую гибель. Все попытки объясниться или хотя бы разжалобить консулов ни к чему не привели. Приказание сената должно быть исполнено без проволочек. Оно не подлежит обсуждению и не может быть изменено. Единственное, чего добилась эта дипломатическая миссия: Ценсорин поставил у входа в карфагенские гавани свои корабли, чтобы устрашенный народ легче покорился своей участи…
