Гулусса в своей ответной речи ничего определенного не сказал. Ему трудно, говорил он, объясняться по поводу того, о чем отец не дал ему поручений; его отцу также не легко было дать ему определенное поручение, потому что он не знал, с чем карфагеняне после длительных тайных совещаний в храме Эскулапа (имеется в виду один из древнейших в Карфагене храм бога Эшмуна) отправляются в Рим. Отец послал его умолять сенат не верить наветам общих врагов, ненавидящих Массанассу только за его постоянную верность римскому народу. Ложь, содержащаяся в этих словах, очевидна: Массанасса должен был по обстоятельствам дела хорошо знать, в чем заключается существо конфликта между ним и Карфагеном. Посылая в Рим своего сына, он невольно показывал, насколько важным считает для себя предстоящее разбирательство: только сыну он мог доверить принятие в достаточно сложной дипломатической обстановке ответственных политических решений.

Сенат велел Гулуссе немедленно отправляться в Нумидию и там передать отцу, чтобы тот как можно скорее прислал своих представителей для ответа на обвинения карфагенян; одновременно Массанасса должен был объявить карфагенянам, чтобы и они явились в Рим, то есть, очевидно, прислали новое посольство для повторного разбора дела. Все это не соответствует рассказу Аппиана [Лив., 68], который пишет, что римляне обещали направить в Африку новую комиссию для решения спора, однако совпадает с главным в повествовании Аппиана: римляне затянули дело, пока не стало ясно, что оно карфагенянами проиграно. Сенат и на этот раз уклонился от определенного ответа, но сопроводил свое требование дополнением, которое должно было продемонстрировать его добрую волю: все, что можно сделать для того, чтобы оказать почет Массанассе, сделано и будет делаться, однако право не будет принесено в жертву дружбе. Сенат желает, чтобы каждый владел той землей, которая ему принадлежит; он не хочет устанавливать новых границ, а намерен сохранить старые; побежденным карфагенянам их город и земли были сохранены не для того, чтобы во время мира насилием отнять у них то, что не было отобрано по праву войны. В провозглашении этих принципов нетрудно разглядеть еще одно проявление той тенденции в африканской политике Рима, о которой говорилось выше: римское правительство в 80 — 70 гг. не желало еще окончательной гибели Карфагена, который не представлял собой, по мнению наиболее влиятельных тогда сенаторов, опасности для Рима, но мог служить хорошим противовесом Массанассе; взаимная борьба надежно привязывала обоих противников к римской колеснице. Занимая такую позицию, Рим облачался в тогу защитника права, что давало его действиям наиболее благоприятное освещение. Ему это в особенности было важно теперь, когда надвигалась очередная, уже третья по счету, война с Македонией. Но Рим не хотел ущемлять и отталкивать от себя Массанассу, и именно поэтому вопрос о конкретных взаимных претензиях был опять оставлен открытым до нового разбирательства, которое, очевидно, закончилось в конце концов в пользу нумидийского царя. Гулусса и сенат великолепно подыграли друг другу, так что Аппиан не ошибся в своей оценке действий римских правящих кругов, хотя и подошел к ним несколько односторонне.

В 171 г. в Риме снова появились карфагеняне и Гулусса [Ливий, 43, 3]. Сколько можно судить по изложению Ливия, на этот раз речь шла не только о карфагено-нумидийских спорах, но и о том, что обе стороны доставили своему арбитру вспомогательный флот для войны с Македонией. Гулусса предостерегал римлян от чрезмерного доверия коварным пунийцам: они легко построят флот будто бы для римлян и против македонцев, но когда они его снарядят, в их собственной власти будет решить, кого считать врагом и кого союзником. Дальнейший рассказ Ливия об этом эпизоде утрачен, так что неизвестно, что говорили и делали карфагеняне и какой результат имели все дипломатические ходы Гулуссы. Мы знаем [Ливий, 43, б], однако, что в 170 г. карфагеняне предложили Риму 1 000 000 модиев. пшеницы и 500 000 модиев ячменя; при этом карфагенские послы говорили о заслугах римского народа и о том, что в другое, более благоприятное время карфагеняне исполняли обязанности благородных и верных союзников. Чем вызвано это изъявление чувств, мы не знаем; скорее всего их должно считать проявлением угодничества по отношению к могущественному победителю, во власти которого находился Карфаген. Может быть, карфагеняне вспомнили о заявлении сената, которое как-то гарантировало будущее их города. Показательно, что послы Массанассы, предложившие римлянам такое же количество пшеницы и сверх того 1 200 всадников и 12 слонов, ограничились на сей раз только выражением готовности выполнить и другие пожелания сената.

К началу 50-х годов II в. в Карфагене, где к этому времени-были уже накоплены ресурсы, достаточные, как полагали, для войны и против Массанассы, и против Рима, возобладала демократическая «партия», и она со своей стороны повела дело к новому конфликту. Для нее речь шла не о тех или иных прирезках территории в Африке, но о суверенных правах и свободе Карфагена.

Международная обстановка 50-х — начала 40-х годов II в., казалось, давала пунийским демократам некоторые надежды на успех. В Македонии, совсем недавно покоренной и разделенной на четыре «республики», изолированные одна от другой, в Греции, где римляне усиливали свой нажим на местное население, росло антиримское брожение, а в 149 г. явился самозванец (Лжефилипп), выдававший себя за сына македонского царя Персея, и ему удалось на какое-то время закрепиться в Македонии и Фессалии. Только в 148 г. римлянам удалось раздавить это движение. В 148 — 146 гг. римские войска сражаются с Ахейским союзом и уничтожают его, преодолев упорнейшее сопротивление (один из крупнейших греческих торговых центров, Коринф, был в 146 г. разрушен до основания, а место, где он стоял, проклято). В этих условиях выступление карфагенских демократов можно рассматривать как звено в общем антиримском движении народов Средиземноморья.

Между тем в Риме, насколько мы можем об этом судить, вопрос об отношении к Карфагену был в 60-х годах II в. объектом ожесточенной борьбы между представителями двух направлений — умеренного и крайнего, за чем определенно прослеживается борьба между Сципионами и их политическими противниками. После смерти Фабия Максима к ним принадлежал и их возглавлял Марк Порций Катон, прошедший всю II Пуническую войну от Тразименского озера до битвы при Заме.^[182] Убежденный консерватор и ригорист, он всегда был сторонником крайностей и в государственных решениях, и в частной жизни, а против Сципионов он выступал еще в последние годы II Пунической войны. Положение Сципионов, как известно, сильно пошатнулось в Риме уже после победоносного окончания войны с Антиохом, когда у них потребовали отчет в деньгах, которые они получили от Антиоха [ср. у Гелл., 4, 18], и Луция Корнелия, формально командовавшего в Азии римскими войсками, в конце концов приговорили к денежному штрафу и едва не засадили в тюрьму, когда он отказался платить. Спасло Луция только вмешательство родственника, народного трибуна Тиберия Семпрония Гракха [Знам., 53, 2]. Но ведь удар направлялся не на Луция, человека совершенно ничтожного и самостоятельной роли в общественной жизни не игравшего (не случайно во время войны при нем в качестве легата состоял его знаменитый брат Публий — победитель Ганнибала, фактически руководивший всеми операциями), обвинители целили именно в Публия и добились его ухода с политической арены. Во время своей нашумевшей цензуры в 184 г., когда он беспощадно изгонял из сената всех преступавших старые добрые нравы (вроде того сенатора, который посягнул на дело неслыханной дерзости и аморальности: днем, да еще при дочери, поцеловал свою жену [ср. у Плут., Кат., 17]), Катон отобрал у Луция Сципиона коня, то есть исключил его из числа всадников [Плут., Кат., 18; Знам., 53, 3], и, следовательно, закрыл перед ним доступ в сенат. Ожесточенные дискуссии о судьбе Карфагена стали, как увидим, новой пробой сил между Сципионами, которых возглавлял теперь Публий Корнелий Сципион Насика, и Катоном.