Таков же, по-моему, и парадокс правосудия. Та же бестелесность: правосудие одновременно и всеведуще, и слепо. Нам, машинисткам, не подобает иметь собственное мнение, но у госпожи Фемиды отнимается гораздо больше свобод, ведь она не вправе поддаться даже внешнему впечатлению. Госпоже Фемиде, дабы она должным образом исполняла свое дело, полагается быть слепой, и с таким увечьем я бы вряд ли смирилась. Признаюсь откровенно: я всегда была глазастой и нисколько этого не стыжусь: я изощрилась в наблюдениях за людьми, и этот навык, пожалуй, заменил мне образование, и не только образование.
С раннего детства монахини в приюте отмечали мою способность собирать информацию, попросту сидя тихо и исподволь наблюдая, шпионя. Конечно, так они это не формулировали – «шпионкой» меня называли, только если я в чем-нибудь провинюсь, что бывало редко, обычно же говорили иначе: «Надо же, Роуз, какая ты зоркая! Так и впитываешь все вокруг! Далеко пойдешь в жизни, лишь бы только твоя же наблюдательность не довела тебя до беды». Я прислушивалась к их советам. Я всегда хорошо себя вела, держалась скромно, следила за чистотой рук и в особенности ногтей, и монахиням никогда не приходилось бранить меня за невыполненные поручения или оттирать мне лицо грубой мокрой тряпкой.
Там, в приюте, я усвоила, что заурядная внешность – признак высшей добродетели. Как выяснилось, мне повезло: у меня имелся особый дар заурядности. Я не была с рождения отмечена красотой или иным талантом, так что мне было проще: не избавляться от примечательных черт, а всего лишь не обзаводиться отличиями. Я прилежно изучала искусство заурядности и тем покорила многих монахинь. С годами я усвоила и критерии, по которым они оценивали воспитанниц. По их мнению, заурядная девочка не вырастет тщеславной, а значит, упасется хотя бы от одного из семи смертных грехов. Заурядная девочка не ждет, чтобы вокруг нее плясали, она рада и чинно побеседовать, и тихонько извлечь из кармана юбки книгу и почитать. Заурядная девочка, скорее всего, не станет забивать себе голову романтическими идеями и уж тем более не вскружит головы молодым людям, а значит, не вызовет скандала. «Уж в этом-то мы уверены, Роуз: ты нас никогда не осрамишь, не станешь бездумно кокетничать с молочником».
Молочник, который ежедневно доставлял нам свои продукты, был веселым здоровяком, и глаза его хулигански сверкали, когда он осыпал лестью каждую приютскую девочку, попадавшуюся ему на пути, не разбирая ни возраста, ни положения. Всем раздавал комплименты, кроме меня. Когда наступала моя очередь получать молоко, широкая ухмылка молочника скукоживалась и застывала жесткой, почти плоской линией губ, стоило мне открыть дверь, и со мной он говорил хотя и безукоризненно вежливо, но кратко и сугубо по делу. Я подслушала, как одна девочка спросила его, почему он не досаждает мне подмигиваниями и комплиментами. «С этой что-то неладно, – диагностировал он, качая головой. – Что именно, не пойму, но это как молоко: еще не испортилось, но уже понятно, что вот-вот скиснет». Чувствительную девицу подобный отзыв мог бы чудовищно оскорбить, я же, разумеется, нисколько не огорчилась, ибо только последняя простофиля стала бы подстраивать свое поведение под идеалы молочника. В нежном возрасте десяти лет мне уже хватало ума осознавать свое моральное и интеллектуальное превосходство.
По-видимому, осознавали его и монахини и позаботились обо мне: два года ежедневно после полудня отправляли меня прислуживать немолодой жене очень состоятельного католического бизнесмена. Делалось это затем, чтобы я научилась прилежной работе и хорошим манерам, а также увидела, как живут настоящие леди. Моя работодательница (употребляю этот термин в широком смысле, поскольку денег мне не платили, хотя приют, следует оговориться, получил в те годы несколько дополнительных пожертвований) была седовласая и тонкогубая женщина, чьи пасторальные предки давным-давно, следуя по течению реки Святого Лаврентия, перебрались из французских колоний в британские, а потом в один прекрасный день очнулись в новом мире, именуемом «Америка». Все пути ведут в Рим или в какой-нибудь новый центр мироздания, а потому, насколько я поняла, предки миссис Эбигейл Лебран вновь повернули на восток, и в итоге их траектория закончилась в Нью-Йорке.
В пору нашего знакомства миссис Лебран вела хозяйство в довольно большом четырехэтажном особняке на окраине Нью-Йорка, а мистер Лебран заправлял одним из крупнейших в городе меховых ателье. У миссис Лебран было немало горничных, но она ухитрялась найти работу и для меня. Под ее бдительным оком школьной надзирательницы я училась доводить до блеска серебро, ухаживать за шубами, чистить бриллианты так, чтобы не расшатать зубчатые гнезда, в которых они держатся, и латать тончайшее кружево. От миссис Лебран я переняла первейшую добродетель – скопидомство: тут она была мастером. По-моему, она считала, что оказывает мне величайшую услугу; наверное, так оно и было. По ее словам, мое поколение вздумало сделать мир одноразовым, наполнило его дешевыми, недолговечными вещами, позабыло искусство продлевать вещам жизнь. Она учила меня, как сохранять шляпу с перьями и восстанавливать шелковое бальное платье, а наставляя меня, в моем лице исцеляла недуг всего поколения.
Монахини остались очень довольны ее отзывами обо мне и сочли, что я заслуживаю большего. В то лето, когда мне исполнилось двенадцать, они провели сбор средств, и с начала учебного года я ежедневно отправлялась в Бедфордскую академию для девочек по соседству с приютом. Там я могла учиться по-настоящему, не то что в приюте, смех один: сидели всей гурьбой в единственном классе под руководством сестры Милдред, которая в свои прискорбные восемьдесят девять лет почти оглохла на оба уха. До сих пор помню, как монахини восторгались образованием, которое я получала в Бедфордской академии, и часто говорили мне: «Ой, Роуз, как ты хорошо научилась держаться! Они сделают из тебя идеальную маленькую леди!» Не знаю, сделали ли из меня идеальную маленькую леди, но из Бедфордской академии прямой путь вел в женские стенографические курсы в Астории, так что, полагаю, Бедфордская академия приложила руку к тому, чтобы сделать из меня идеальную маленькую машинистку (если это не слишком заносчиво – считать свои безупречные навыки печатать «идеальными»). Вероятно, я уже упоминала, что печатаю чрезвычайно проворно и чрезвычайно аккуратно. Хотя, возможно, точностью исполнения я обязана всего лишь врожденному любопытству и остроте зрения.
Так что вполне естественно было обратить свои вострые глаза на новую машинистку. С той минуты, как Одалия появилась в участке, я внимательно следила за ней, однако письменный отчет стала вести лишь две недели спустя. Началось это само собой, весьма невинно: я делала краткие пометки – когда Одалия пришла, ушла, наши несложные разговоры – на страницах маленького блокнота, который держала в ящике вместе с брошью (всякий раз, когда я выдвигала ящик и брошь подмигивала мне, сверкая из глубины, меня охватывала все та же холодная дрожь – и все тот же трепет восторга). Пометки касательно Одалии были очень просты. Я не ставила себе особых задач: пожалуй, что-то вроде карты, скопление незначительных вех, которые в совокупности могли бы подвести меня ближе к разгадке ее характера. Вот образчик страницы из моего блокнота:
Сегодня О. вошла и сбросила короткую накидку, в которую заворачивается, как фокусник в свой плащ, и атласная подкладка сверкнула серебряной искрой. Изящество несуразное, но эффектное: каждое ее появление – драматическая сценка. С нетерпением жду ее по утрам, хотя бы ради зрелища.
О. спросила, где я предпочитаю обедать. Возможно, ей требуется всего лишь гастрономический совет, но сомневаюсь: наверное, она собирается с духом, чтобы однажды пригласить меня. Ко мнеона относится иначе, чем к Айрис, Мари и патрульным. Явно умна и, должно быть, вычислила, что мы с ней не такие, как все прочие в участке. Мне тут не одиноко, но умной беседе, пожалуй, была бы рада. Наверное, приняла бы приглашение.
Несколько разочарована качеством работы О. Сегодня она испортила два отчета: шесть раз напечатала «в» вместо «а». Когда я указала ей на ошибки, свалила вину на машинку и сказала, что клавиши цепляются друг за друга. Поменялась с ней машинками. Ее работает нормально.
Лейтенант-детектив, вернувшись сегодня с обеда, выложил на стол О. пакетик с арахисовой карамелью. О. изобразила величайшее удовольствие, но, как всегда, трудно понять, насколько это искренне. Он сказал, что «случайно» зашел в кондитерскую. Сомнительно, поскольку лейтенант-детектив пьет кофе без сахара и ни разу не был замечен в поедании сладостей.
О. предпочитает не кофе, а чай. «Эрл Грей» с глотком молока. Пьет, поджав мизинец. Признаюсь, эту ее привычку я весьма одобряю. Возможно, все-таки леди.
О. прошла через комнату, сдала рапорт и задержалась у моего стола. Спросила, какую музыку я предпочитаю. Кажется, я сгоряча поспешила с ответом: сказала, что люблю всякую. По правде говоря, шум, который поднимают современные оркестры в танц-холлах, я по большей части не выношу, а люблю только Баха и Моцарта. Но онаположила руку мне на плечо и сказала, надо как-нибудь пойти послушать музыку. Может, мы пойдем вместе на концерт? Ради общения с О., возможно, сумею выдержать даже этого странного Стравинского. Хотелось бы знать о ней больше: инстинкт подсказывает, что она весьма утонченная личность.
Сегодня намекнула О., что, вероятно, обедать пойду в стекляшку за углом, вдруг она захочет присоединиться. Приглашение ее, видимо, не заинтересовало, но, думаю, она собирается позвать меня в место поизысканнее. У нее прекрасный вкус, совершенно уверена, что она сумеет как-то выделить наш первый совместный обед. Глупо было даже предположить, что она соблазнится такой общедоступной дешевкой, как столовая по соседству.
Сегодня О. поправляла чулки, беседуя с лейтенантом-детективом, и словно не замечала, как он уставился на ее ноги! Шокирующее поведение! Сидя на стуле, О. подалась вперед и принялась выравнивать шелковый шов на левой ноге. Разве что руку под юбку не запустила и не поправила пояс. Своими глазами видела. Так вульгарно, так непристойно. Полагаю, лейтенант-детектив заинтересовался, но сержант такого не потерпел бы. Благодарение Богу, у нас есть сержант. Образец морали и нравственности.
Сегодня О. кому-то позвонила и несколько минут обсуждала по телефону планы на вечер. Поймала мой взгляд, опуская трубку на рычаг, хотела о чем-то спросить, но ей помешал лейтенант-детектив – позвал меня в камеру для допросов печатать заявление подозреваемого. Думаю, собиралась позвать меня провести вечер с ней и ее подругой. Почти уверена.
О. оставила сумку, выйдя сегодня на обед. Видела, как из сумки выглядывает картонка сигарет. На картонке написано «Голуаз». Никогда прежде не слышала о такой марке, наверное, иностранные. Впрочем, я в жизни сигареты не курила. Воспользовалась моментом, когда никто не смотрел, вытянула из картонки одну. Вышла в переулок попробовать и запоздало сообразила, что нет ни спичек, ни этих зажигалок «Вандерлайт». Спрятала сигарету в ящик, где брошь О. Надеюсь, недостачу в одну сигарету она не заметит. Зря она курит. Создает ложное впечатление о женщине. Оказала ей услугу. Знала бы она, каким хорошим другом я могу стать. У нее все задатки настоящей леди, нужен лишь друг с зорким взглядом – удерживать ее от глупостей.
Сегодня О. повела на обед Айрис. Ее, а не меня! Старую, блеклую Айрис, которая на мужской лад носит галстуки. Когда вернулись, я была слаще меда, вежливо расспрашивала, как они пообедали, и О. отвечала так, словно я тут и ни при чем. Могла бы оскорбиться, но что мне за дело до них? Очевидно, я переоценила О. Они с Айрис вполне друг друга достойны.
О. опоздала сегодня ровно на двенадцать минут. Не извинилась. Сержант напомнил ей, который час. Кажется, она в ответ пошутила, нослишком тихо, через комнату я не разобрала. Она засмеялась, и, к моему ужасу, сержант тоже слегка хихикнул. Уже со страхом ожидаю по утрам ее появления, с ней в дверь входит какая-то нелепая бесшабашность.
