Иван Васильевич словно прочел мысли посла, неожиданно свел брови, от чего и без того суровое лицо приобрело хищное выражение, а нос сделался похожим на клюв. Но это продолжалось недолго, лицо царя вновь размякло, морщины на лбу разошлись, взгляд потеплел.

Если с женитьбой еще можно отговориться, сославшись на плохое здоровье королевы Елизаветы, то хуже обстояло дело с торговлей. Иван то разрешает английским купцам беспошлинную торговлю в Московии, то отменяет, велит описать все товары, самих купцов сажает в крепость без всяческих объяснений, то отпускает их, возвращает товары, одаривает подарками. Предыдущий английский посланник, Антоний Дженкинс, объездил всю страну вдоль и поперек и добрался до далекой Бухары, хотел побывать и в Китае, но не сумел пробраться туда из-за какой-то азиатской войны. Он говорил Сильверсту, что все азиатские владыки одинаково капризны, как лондонская погода, их поведение невозможно предугадать, и сегодня не знаешь, как они поведут себя завтра. Дженкинсу повезло: он нажил себе громадный капитал и навсегда покинул эту варварскую страну, передав ему, Сильверсту Даниилу, все полномочия.

– Как здоровье друга моего, Антония? – неожиданно спросил Иван Васильевич, и, пока толмач переводил, Сильверст уже догадался, о чем речь, ему опять стало не по себе, подумалось, что царь действительно читает мысли находящихся рядом с ним.

Посол почтительно ответил, глядя в серые, водянистые, с красными прожилками на белках царские глаза.

– Чего от нас убежал вдруг? Будто волки за ним гнались, – захохотал, покашливая, Иван Васильевич, – или наворовал полные карманы и боялся, отберу? Тьфу на него! Хитрый вы народишко, англичане. Говорите одно, а на уме другое. Думаешь, не вижу? Насквозь я вас, бестий, вижу! Так и знай. Вы к нам зачем едете? Хапнуть хорошо и деру дать. Как татарва крымская. А везете что взамен? Барахло, которого и у нас завались…

– Государь несправедлив, – попытался вставить слово посол, но царь только отмахнулся, делая знак толмачу, чтоб не переводил.

– Хочу, чтоб в следующий раз купцы ваши привезли селитры, пороха доброго, свинцу, меди для литья пушек. Иначе, скажи, пусть и не суются, – дождался пока Савин, тщательно подбирая слова и поджимая губы, переведет все сказанное, а посол закивал головой, выражая согласие, ткнул длинным, худым пальцем на лекаря Елисея Бомеля. – Кто таков хитрец этот? По глазам вижу – проныра. Чего заявился? Лекарь, ты говорил?

– Очень искусный лекарь, – подтвердил посол, – а еще предсказывает по звездам судьбу. Может излечить всякого…

– Пущай он моих бояр излечит, чтоб измены не мыслили, черных дум не держали, – и опять махнул Савину, – не переводи, незачем.

– Могу сказать, что великого государя ждут великие дела, – заговорил Елисей Бомель, поняв, что речь идет о нем, – я могу приготовить такие лекарства, что царь станет молод и силен. Могу…

– Ты, кабан английский, говори, да не заговаривайся, – неожиданно вспылил Иван Васильевич, – ты не Господь Бог, чтоб меня молодым сделать. Чародейство это все, а за чародейство знаешь, что положено? – и Иван Васильевич показал, как затягивается на шее воображаемая петля.

– Ноу, ноу, – запротестовал лекарь, – я лечил великих владык мира сего, и никто не сказал мне за то худого слова…

«То-то ты в Лондоне в тюремном подвале темном сидел, – чуть усмехнулся Сильверст, – за добрые дела, верно, посажен был».

Но его усмешка не укрылась от глаз Ивана Васильевича – и он, живо повернувшись к послу, спросил, упершись в него взглядом горящих, как уголья, глаз:

– Многих людей лекарь сей на тот свет отправил? Отвечай!

– Совсем нет. Государь не так меня понял, – засмущался посол, но Иван Васильевич, не слушая перевода, уже отвернулся от него и опять без смущения стал разглядывать лекаря.

– Как зовут-то? – и, когда тот повторил свое имя, как бы подвел черту, сказав: – Бомелиус, значит, по-нашенскому будет. Проверю тебя завтра же в деле. Готовь свои порошки и зелья. И про звезды, про предсказания потолкуем еще…

Дверь неслышно раскрылась – и в царские покои вошли, осторожно ступая, Иван и Федор. Так же осторожно приблизились к отцу и поцеловали его по очереди в щеку. Глаза царя увлажнились, когда он посмотрел на отошедших к окну сыновей. Иван был статен и красив, с тонкими бровями, таким же, как у него самого, орлиным носом, широк в кости, и лишь что-то неуловимо знакомое от покойницы Анастасии проглядывалось в его облике. Федор же был больше похож на мать: и кротким характером, и белизной кожи, манерой говорить, чуть нажимая на «а», и даже походку ее унаследовал. Иван и по части женского пола пошел в отца, сослав в монастырь уже двух своих жен, и так же любил пиры, охоту, бывал в пыточных застенках, сам не раз брал в руки клещи, развязывал языки изменникам. Федор же дрожал всем телом при одном упоминании о пытках и лишь раз попытался присутствовать на площади при казни, но его вынесли оттуда на руках, едва живого, с закатившимися под лоб глазами, и недели две после этого младший сын царя не мог подняться с постели.

Иван Васильевич, твердо зная, что при слабом здоровье Федора нечего и думать о наследовании трона, нимало не беспокоился о том. Старший, Иван, должен стать достойным преемником, и будет на кого оставить неспокойное государство, когда придет смертный час.

При мысли о смерти Иван Васильевич зябко передернул плечами, перекрестился и вновь уперся взглядом в заморского лекаря. Было что-то притягательное в его черных глазах, расчесанных на прямой пробор волосах, спадающих на плечи, смоляных, без единой седой волосинки, хотя лекарь прожил уже верных пять десятков. Его мягкие, неторопливые движения, кошачья поступь и вкрадчивая манера говорить завораживали собеседника. Такому скажи отравить хоть отца родного – он лишь ценой поинтересуется и с благодушной улыбочкой подаст яд. В том-то и отличие русского человека от немца или англичанина, что русский мужик или добр и предан до беззаветности, или как тать черен душой до самого бездонного зла людского. Середка встречается редко. А иноземцы всегда на вид добренькие, ласковые, податливые, особенно когда дело о их выгодах заходит. Но помани кто другой, более сильный, богатый, и не вспомнят о прежнем благодетеле, переметнутся безоговорочно. И этот таков же. Но Иван Васильевич уже знал, какое применение лекарю он найдет, и, при всей неприязни к нему, решил оставить до поры при дворе.

– С чем пришли? – перевел цепкий взгляд на сыновей.

– Вот Федор порошок какой-то ищет, – насмешливо ответил Иван и чуть подтолкнул брата в спину, заставляя того выйти на середину.

– Про порошок мне говорили… – застенчиво начал Федор.

– Какой еще порошок, – тут же насторожился Иван Васильевич, – кто тебе про порошки наговорил?

– Человек один говорил, – уклончиво ответил Федор, – будто у посла английского есть такие порошки, что всех людей счастливыми могут сделать, – по всему было видно, Федор боялся отца и уже не рад был, начав разговор, да еще в присутствии посторонних, терялся, бледные щеки окрасились легким румянцем.

– Счастливыми делает… – переспросил царь, силясь понять, о чем толкует царевич. Меж тем Савин успел перевести слова Федора, и лекарь Бомелиус торопливо замахал руками, что-то залепетал по-своему.

– О чем он? – повернул голову царь к Савину.

– Говорит, есть у него такой порошок, – пожал плечами Савин.

– Так уж и есть? – не поверил Иван Васильевич и, спохватившись, тут же добавил: – Знаем мы их порошки-снадобья: до смертушки доведут, а там счастья полные штаны, радоваться успевай, святых выноси.

– Опием называется его порошок, – переводил дальше Савин, – предлагает всем отведать.

– Ладно, пущай готовит, а там поглядим, – отмахнулся царь, быстро утратив интерес к лекарю и собственным сыновьям, – завтра большое дело у нас готовится – изменников на площади казнить будем. Скажи послу и лекарю, мол, царь велит быть им поутру на площади.

– Отец, – вскрикнул Федор, услыхав о казни, – ты же обещал мне…