Она тогда нисколько не колебалась, даже тени страха у нее не было. Неделю сидела и изучала предмет. Потом писала к королю Фридриху: «С детства меня приучили к ужасу перед оспою, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас, в каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу. Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целые пять месяцев была изгнана из города, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него…»

То она писала ему в поддержку духа, потому что воинственный и просвещенный Фридрих до смерти испугался прививки. В Европе против нее возражало большинство медицинских факультетов, и все колокола гудели против такого противного разуму дела: взять кровь от больного и перенести здоровому. Здесь вокруг нее крестились и вздыхали, когда завела о том речь.

Она призвала из Англии доктора Димсдаля, у коего из шести тысяч привитых умер лишь один. Безо всякого ажиотажу привила себе болезненную кровь, взятую от этого самого мальчика. И сразу же весь Петербург бросился делать прививки, проталкиваясь вперед по чинам и дворянству. Через неделю, проверив себя, она привила оспу сыну. Граф Орлов сразу же за ней принял прививку и, несмотря на докторские запреты, поскакал в тот же день на охоту. Да только ничего с ним не сталось…

Потом все было обиходно для государственного смыслу. В соборной церкви Рождества богородицы при сенате, правительстве и народных депутатах, что в преддверии войны кончали тогда свои заседания, старший из сенаторов и депутат Кирилла Разумовский говорил к ней речь: «Прими, всемилостивейшая императрица, из уст наших усерднейше приносимое тебе от всего народа поздравление о исцелении твоей собственной особы и твоего вселюбезнейшего сына и наследника. Прими и благодарение чистосердечное за спасение на будущие времена бесчисленных твоих рабов. Всякий возраст и обоего пола род человеческий объемлет твои ныне стопы, почитая в тебе божию ко спасению своему посредницу и, твоим примером научася, призовет бога в помощь, да исцелеет он и Дом его от неминуемой язвы посредством врачевания, тобой ныне оживотворенного». Она же отвечала: «Мой предмет был своим примером спасти от смерти многочисленных моих верноподданных, кои, не знав пользы сего способа, оного страшася, оставалися в опасности. Я сим исполняла часть долга знания моего, ибо, по слову евангельскому, добрый пастырь полагает душу свою за овцы. Вы можете быть уверены, что ныне я паче усугублять буду мои старания и попечения о благополучии всех моих верноподданных вообще и каждого особо».

А мальчика этого она тогда взяла на время к себе и возвела в дворянское звание, заменив ему фамилию на Оспенный. Только никак не предполагала, чтобы так быстро вырос: чуть не до плеча ей достает. Она справлялась о нем прошлым летом, как поживает в кадетах, а сегодня вдруг позвала его к себе. Нечто неясное при его виде стиснуло ей грудь…

В одиночестве будуара подошла она к зеркалу. Долго и спокойно смотрела: в матово-белом лице той женщины, которую там видела, не отражалось никакого чувства. Все было в нем изучено ею до последней черточки. Неужели ей уже сорок четыре года?..

Мальчика с разбросанным волосом больше не было. Этому, который вытянулся ей до плеча, она дала гостинцев и велела отвезти назад в корпус. Он опять прыгнул на нее из засады, но совсем не так. И тот, кто катался с ним по ковру, где-то в другом месте…

Граф Григорий Григорьевич Орлов — совершеннейший из мужского роду. Ослепительная улыбка его никогда не пропадала. Не в кабинетах ему, а в цорнсдорфской свалке и на невском льду место. И что древних героев телом и статью повторяет, все правда. В московскую чуму, когда дома с мертвыми грабили и архиерея забили кольями, бесстрашно на коне въехал и в три дня порядок навел. Говорить тоже способен твердо и образно. А умом не изощрен, так разве не таковы мужчины? Когда редкий из них действительный ум приобретает, то как бы уже и не мужчиною делается…

За ту чуму ему была выбита золотая медаль, и князем империи его сделала. Будто торопилась осыпать его наградами, готовя к неизбежному. От одного ее женского чувства такое бы не произошло. С первого же года он не имел для нее некоего высшего значения и входил в обиходную необходимость. И дальше все бы продолжалось, но только не один Панин или Чернышев с Румянцевым, но в народе и дворянстве обозначилась оскомина от того орловского самомнительного успеху. Черта, через которую переступала, не теряла четкости, и она минуту не колебалась в своем решении. Почему же где-то внутри пудто некая струна дребезжит?..

Дверь отворилась, и он вошел. Она с тем же спокойствием смотрела на него. С этим и не надо было назначать себе черты. Улыбнувшись по-доброму, во весь рот, он приступил раздеваться…

Она мысленно повела плечом, с легкой иронией вспоминая, как Панин с Чернышевым и партия Разумовского хотели втолкнуть ей в постель каждый своего Аполлона. Но то она сама сделала между ними выбор, а где-то в стороне искать не было времени и желания. Князя Орлова, в молчаливом согласии с другими, она направила в Фокшаны. Оттуда прискакал весь встрепанный, со злой растерянностью на лице. Он знала, что в здешнем народном обычае установлено бить разлюбившую женщину кулаками по лицу или учить вожжами. Гришка подбежал и замер у черты, которую некогда наметила между ними. Она вела себя с ним с обычной ровной приветливостью, будто ничего не произошло. А он встряхивался и недоуменно оглядывался, так ничего и не понимая…

— Базилка… милый… Ах!

Это все, что она говорила, вынужденная чувством. И он не претендовал на большее: лежал, большой, белый, улыбался всем своим добрым, открытым лицом. Его так и звали все гвардейские друзья и даже прислуга между собой. То было производное не от имени, а по фамилии: Васильчиков. По всей вероятности, от младших князей он происходил, откуда передался и характер…

Безо всяких ухищрений распоряжалась она с ним: руководила перерывами, назначая их продолжительность, потом лежала и думала о других делах…

То она вдруг поняла когда-то, сидя в комиссии по уложению и слушая депутатов. Теперь же опасность встала перед ней во всей своей реальности. Когда идеи гостя-философа, которые и для Франции не до конца вызрели, соединить с орловским размахом, то что могут родить, соединившись, такие две идеальности? А мир необходимо с Портою иметь не из-за Польши или Швеции и даже не от общей французской интриги. В синем конверте на ее столе лежало письмо московского губернатора князя Михаила Никитича Волконского о том, что самозванец занял Самару…

Монтескье с Орловым опасно соединять из-за исторически обусловленной разности их чувств и устремлений. Ну а как найдется кто-то придумающий соединить графа де Лa Бред де Секонда с маркизом Пугачевым, то что может из того выйти для человечества!..

Он оставил весело настроенного владельца дома и побежал наверх в свою комнату записывать, чтобы не упустить слово из состоявшегося при нем разговора. Такое редкое наблюдение, безусловно, составит ценность для императрицы. Ему же, странствующему философу, даст материал для постановки ей вопросов, направленных к дальнейшему познанию этой страны и народа. Долг порядочности не позволяет ему называть имя гостеприимного хозяина и поэтому составит как бы отвлеченную драматическую сцену между неким вельможей и его кредитором.

Вельможа. А! Это вы!

Кредитор. Да, ваше превосходительство.

Вельможа. Что хорошего?

Кредитор. Я пришел затем…

Вельможа. Садитесь, пожалуйста!

Кредитор. Много чести, ваше превосходительство. Я пришел…

Вельможа. Садитесь уж, коли я говорю! Что, вы озябли?

Кредитор. Я насчет срока векселю…

Вельможа. А не хотите ли чаю? Выпейте чайку!

Кредитор. Ваше превосходительство так добры…