В течение нескольких следующих дней казалось, что весь наш приют сошел с ума и что никогда уже здравый смысл не вернется в эти заплесневевшие от сырости стены, обвешанные образами святых. После Йоаськи и Сабины почувствовала вдруг "милость божию" Зоська. Во время вечерней тайной молитвы, когда каждая из нас должна была просить у бога покровительства и заступничества для монастыря, она вдруг громко вскрикнула и упала лицом прямо на пол. Мы бросились к ней, думая, что у нее очередной приступ эпилепсии, которой она страдала в течение последних двух лет, но Зоська сама подняла голову и, страшно ворочая глазами, выдавила из себя:

– Божья матерь обратилась ко мне…

Сестра Модеста нахмурила брови. Мы смущенно молчали. А Зоська тем временем медленно и неуверенно поднималась с пола:

– Пойду в часовню, чтобы остаться наедине с собой…

– Вот уже третья рехнувшаяся, – сокрушалась Гелька, которая вместе со мною мыла пол в прачечной. – Теперь пойдет дальше. Скоро наши задрипанные малышки начнут, как ангелочки, порхать на крылышках под потолком…

Гелька решительно объявила войну заразительной мании "божественного призвания", начало которой положила Йоаська. Встретив Зоську, окруженную толпой жадных на всевозможные новости девчонок и непрерывно повторявшую: "Ей-богу, божья матерь говорила мне…", она бросила ей:

– Я даже знаю, что она тебе сказала. Чтобы ты почаще натирала голову керосином, а то вши капают с тебя, как дождь.

Однажды, вернувшись из школы, я застала почти всех девушек в столовой. Они бегали из конца в конец комнаты, давясь от смеха. Оказывается, Йоаська и Сабина устроили между собою драку. Сабина, схватив Йоаську одной рукой за косу, с сопением колотила ее по спине, а Йоаська с визгом впивалась ногтями в налившуюся кровью шею Сабины. Сестра Модеста с трудом разняла их. Они встали друг против друга, тяжело дыша и поправляя на себе смявшиеся платья.

– Подрались, ей-ей, из-за того, что никак не могли дотолковаться, которая из них святее! – до слез хохотала Гелька.

Неожиданно ее смех заглушил сердитый голос сестры Модесты:

– Сабина и Йоаська немедленно отправятся в часовню стоять на коленях!

Провинившиеся вышли, а монахиня, поправив на голове велон, обратилась к нам:

– Бессовестные, мерзкие девки! И как это еще господь бог не покарал вас всех за те подлости, которые вы вытворяете! Передайте тем двум, что они обязаны вычистить чердак за все те безобразия, которые они здесь учинили. Кроме того, пусть каждая из них сама назначит себе искупление вины и сообщит мне о нем после ужина.

После вечерней молитвы Йоася подошла к сестре Модесте и, жалобно всхлипнув, поцеловала ей руку.

– Я уже назначила себе искупление.

– А ты? – обратилась монахиня к Сабине.

– Я еще нет, но думаю о нем.

– Помните. Меня вы можете обмануть, но ока божьего – никогда!

Мы размышляли над тем, какое искупление взяли на себя обе наши "святые", когда в прачечную влетела разгневанная Зоська.

– Вот свинья! – заорала она еще с порога. – Представьте себе, Сабина попросилась у сестры Алоизы натирать полы! Это – ее искупление! Ну, и сестра Алоиза приняла ее. А теперь Сабина обжирается хлебом, потому что в детском садике еще со вчерашнего дня оставалось много кусков.

– А Йоаська?

– Эта совсем с ума сошла. Заперлась в хлеве и сидит там. Я стучалась, стучалась, но она даже голоса не подала. О чем она думает?

– Лучше бы в искупление вины чулки малышкам выстирала. Целый тюк их лежит уже неделю, – вздохнула какая-то из девушек.

Йоася появилась за столом во время ужина. Она сидела, неестественно выпрямившись, двигалась неловко, словно какой-то физический недостаток ограничивал свободу ее движений. И вообще это была уже не та Йоася – от веселости, резвости в ней и следа не осталось. На ее побледневшем лице теперь всегда было написано кислое выражение, а под опущенными глазами красовались огромные синяки. Пушистые некогда косы она связала в один пучок, который как-то странно торчал у нее сзади, оттопырив даже платье. Проходя по коридору, она не подпрыгивала, как раньше, на одной ноге, а плелась медленно, важно. И эту теперешнюю Йоасю мы ненавидели всем сердцем. Йоаська это чувствовала и со слезами на глазах обещала нам исправиться. Но стоило только показаться поблизости сестре Модесте, которая спрашивала ее вкрадчивым голосом: "Ты не забыла, Йоася, прочитать свою часть четок?" – как Йоася тут же превращалась в богобоязненную послушницу.

Через несколько дней после того, как Сабина подралась с Йоаськой, меня разбудил среди ночи громкий плач. Я села на койке и осмотрелась. Матушка-настоятельница и сестра Модеста, обе со свечами в руках, стояли, склонившись над койкой Сташки. Я выскочила из-под одеяла, одолеваемая любопытством посмотреть, что там происходит. В этот момент сестра Модеста дала звонкий тумак малышке, ударив ее по голому заду, торчащему из-под одеяла. Получившая тумак громко вскрикнула и, протирая глаза, села на койке. Это была Людка. Перепуганная Сташка спряталась за ее спину. Я сразу же поняла, в чем дело: это сестра Модеста захватила на месте преступления обеих малышек; они, Сташка и Людка, спали вместе, на одной койке, что в нашем приюте было строго-настрого запрещено и считалось самым тягчайшим аморальным поступком.

Тем временем Людка, усевшись на койке, крутила во все стороны головой, удивленно тараща глаза то на одно, то на другое суровое монашеское лицо. Все девушки проснулись и с нетерпением ожидали, что же будет дальше.

Людка, так неожиданно и жестоко пробужденная от сна, не чувствуя за собою никакого преступления, решила, что просто подошло время вставать. Поэтому она набожно сложила руки и дребезжащим голосом начала молитву:

– Ангел господен…

Я взглянула на девушек. Все они сидели неподвижно и недоуменно смотрели то на монахинь, то на малышек – Людку и Сташку.

Дребезжащий голосок продолжал с усилием:

– …возвещал деве Марии…

– Хватит!

Сестра Модеста стянула ее с койки. Людка стояла теперь на полу и, перенося взгляд с настоятельницы на воспитательницу, мужественно сдерживала плач, подступавший у нее к горлу, и тянула слова молитвы:

– …Се, раба господня…

Сестра Модеста и матушка-настоятельница неподвижно застыли по обе стороны от койки, на которой, свернувшись, словно котенок, клубочком лежала Сташка и испуганно блуждала взглядом по их зловещим фигурам.

– …да будет мне по слову твоему… – всхлипывала Людка, которая выглядела сейчас совсем маленькой и беззащитной рядом с неподвижными, черными и широкими фигурами монахинь.

Мне показалось даже, что обе они почему-то стали выше ростом, лица их заострились, а свечи, которые они держали в руках, были тоже больше и длиннее, чем обычно.

Зловещую тишину спальни прервал вдруг чей-то необычно грубый голос:

– Пусть матушка не разрешает ее бить!

Сабина! Это сказала Сабина! Напряжение в зале было так велико, что даже дух захватывало. А Сабина повторила охрипшим голосом, заикаясь на каждом слове:

– Пусть матушка не разрешает сестре Модесте бить малышей.

Матушка шевельнулась. Опустив голову, она с минуту постояла в молчании, словно глубоко задумавшись, а потом выдавила из себя:

– Да.

Она отошла от койки и, шелестя рясой и ни на кого не глядя, вышла из спальни. Мы проводили ее ненавидящими взглядами. "Да". Что же это соломоново "да" могло означать по существу дела?…

Когда мы обернулись, то сестра Модеста с длинным, тонким хлыстом в руке направлялась уже в сторону Людки.

Мы сидели, как окаменевшие, не в состоянии выдавить из себя ни звука. А наша опекунша на цыпочках подбиралась сзади к Людке, которая, накрыв голову одеялом и сжимая ее обеими руками, душераздирающе рыдала.

– Людка, убегай! – гаркнула Сабина. – Сестра хочет бить тебя!

Просвистевший над Людкиной спиной хлыст угодил в край одеяла, а Людка стремительно бросилась под койку.

И вдруг все словно с ума сошли. Дружным хором девчонки начали со своих мест руководить движениями Людки, которая в темноте блуждала под койками: