Дуняша поправила на голове платок и поднялась все с тем же тревожным выражением в глазах. За калиткой они расстались. Андрей тотчас же отправился в кузницу предупредить товарищей. Он застал их за горячей работой. Никифор держал в клещах раскаленный добела кусок железа, а Мясников бил молотом. Андрей рассказал о грозящей опасности.

— Вот и нажились, — с грустью сказал Никифор, бросая клещи. — Все одно, я Палашу с собой уведу.

— Ты о своей голове думай, — возразил Мясников, — а чужую не завязывай.

Стоял серый прохладный вечер. Как будто паутиной затянуло окрестность. Вечерний дымок поднимался над крышами и лениво таял в бледно-васильковом небе. Курица, подняв лапку и опустив хвост, стояла над мутной лужей. Стайка воробьев, нахохлившись, сидела на огородном прясле. Все дышало таким покоем, было так обычно, даже не верилось, что в это время где-то на господском дворе снаряжается в розыск команда и надо бросать обжитый уют.

— Куда вы, кормильцы? — спросила соседка, увидав приятелей, собравшихся в дорогу.

— Куда глаза глядят, бабка. К медведю в берлогу, вместе будем лапу сосать, — отвечал Никифор.

Веселостью он хотел скрыть тоску по девушке, по привычному крестьянскому жительству. Ему всех горше было расставаться с деревней.

Дорога до Давыдовского починка оказалась на редкость тяжелой.

Друзья пробирались меж гигантских сосен и лиственниц, сквозь частый ельник и заросли можжевельника. Пахло папоротником, муравьиным соком и палой гниющей листвой.

— Бредем, как видно, наугад? — недовольно спросил Никифор.

— Лучше нам заночевать здесь, — предложил Мясников.

— Взберемся на увал, там, может, не так сыро, — сказал Андрей.

На увал они взошли, уже когда настала ночь, холодная, сырая, мглистая. Выбрали полянку и разожгли костер. Стало теплей, и на душе немного легче. Озаряемые пламенем костра из темноты выступали черными великанами деревья. Снизу, из мочежины, доносился волчий вой.

— Теперь бы на полатях погреться, — проговорил Никифор, развязывая мешок с провизией.

— Поживем здесь с недельку, может, корни пустим, — пошутил Мясников.

— Мы от настоящей жизни отвыкли.

— Скажи: отучили. Неужели Андрей с его грамотой не нашел бы работу по душе, ты бы за сохой ходил, а я бы в кузне ковал. Как сковырнули нас со своего места, вот мы и нéлюди стали.

— Я так думаю: человеку завсегда лучшего хочется.

— Вишь ты до чего додумался. Кабы не беда, ты, Никифор, не поумнел бы. Верно, стало быть, говорят: худа без добра не бывает.

— Тебе все шутки, а я озяб до того, что зуб на зуб не попадает.

Никифор и Мясников легли возле костра, Андрей сидел и любовался игрой огня. Он думал о том, что человек может перенести очень много, если не потеряет веру в свои силы.

Волчий вой из долины слышался все громче. На разные голоса выла большая стая. Андрей подбросил сучья в костер. Языки пламени взвились и заплясали в клубах дыма.

Поворачиваясь то одним, то другим боком к огню, приятели пытались заснуть на постелях из пихтовых веток. Андрей то и дело просыпался, наконец, чувствуя, что уж не сможет заснуть, принялся поддерживать костер.

Туман стоял на дне долины такой густой, что горы казались повисшими в воздухе. Утро вставало студеное, неласковое.

Мясников потянулся до хруста в костях и открыл глаза.

— Эх, и сладкий же сон мне снился!

— Матрена? — спросил Андрей.

Мясников приподнялся на локте.

— Слушай! Сердце у меня не телячье, а рука — кузнецкая. Может, и Матрена снилась. Ну и что? Любил ты ее, я тоже, и еще неведомо, кто жарче любил. Кабы жива была, померялись бы силами…

«Что я в самом деле?» — подумал Андрей и сказал сердечно:

— Прости меня.

Мясников ничего не ответил.

Когда совсем рассвело, перед глазами беглецов во всю ширь раскрылись лесные дали. Внизу, по дну долины, текла речка, и вода в ней по-осеннему была глубоко-синей. В одном месте над лесом поднимались голубые дымки.

— Курени! — воскликнул Никифор. — Значит, поблизости должен быть и починок.

Все приободрились, хотя путь по-прежнему лежал через чащу. Продираясь сквозь хвойную завесу, путники, наконец, вышли на поляну, где курились кучёнки. Спросили у углежогов, где Давыдовский починок. Те глянули хмуро и с подозрением.

— А вам на что?

— Не бойтесь, сказывайте, не с худом пришли.

Еле-еле уговорили показать тропинку. Один вызвался проводить.

— Тут незнакомый человек заблудится.

— Вот это нам и надо, чтобы не знали, где мы якорь бросили.

Починок состоял из трех дворов. Дворов, собственно, и не было, даже вереи не были врыты. Избы свеже срублены, одна еще и не закрыта. Возле нее широкоплечий сутулый старик гнул ободья для саней.

— Не ты ли дедушка Давыд?

— Я самый. А что вам надобно?

— Нас послала к тебе Дуняша.

Старик оставил работу и пригласил нежданных гостей в избу.

— Оставайтесь. Места у нас скрытные. Поживете, сколь поглянется. Вот я клеть начал ставить, так поможете.

— Поможем, дед.

До черноты закопченные дымом стены избы показались беглецам, иззябшим и голодным, краше дворцовых покоев. В двух отдельных избах жили женатые сыновья Давыда. Они работали дроворубами в куренях. Местность была до того глухая, что лес подступал прямо к окнам.

— Тут только в небо дыра, — тоскливо сказал Никифор, почесывая затылок. — Ну, и добрались до жительства, неча сказать. Здесь, кроме медведя да лешего, никого не повстречаешь.

— Лучше уж с лешим повстречаться, нежели с полицейской командой, — резонно заметил Мясников.

— Отдохнем, братцы, и за работу, станем жилье себе строить, — сказал Андрей.

— Верное слово, атаман, — откликнулся Никифор.

— Ты меня атаманом не зови. Кончилось мое атаманство. Теперь каждый из нас над своим горем атаман, только и всего.

— Нет, уж ты мне не прекословь. Как ты мне помог из Чермоза бежать, с той поры я тебя и стал звать атаманом. Ты мне заместо отца родного…

Андрей только рукой махнул. Он присматривался к новому жительству и думал, что зиму здесь прожить надо по-человечески: в труде. Он твердо решил не возвращаться разбойником на большую дорогу.

Целыми днями друзья работали в лесу, валили деревья, обрубали сучья, подтаскивали к жилью. Благо, ходить недалеко — все было под боком. Домой, возвращались усталые. Давыд учил их, как и что нужно делать.

— Глядите, братцы, красота какая! — позвал товарищей Андрей, показывая на сосну, гордо и широко простершую могучие ветви с густой темно-зеленой хвоей.

— У нас на Колве много таких красавиц, — сказал Мясников и вздохнул.

Никифор смерил сосну взглядом снизу доверху.

— Спилить, так дров-то на ползимы хватит. Доброе дерево.

— Сам ты дерево, — сказал Андрей с досадой.

Как-то среди работы со стороны починка услышали они девичий голос.

Ты, заря ли, моя зоренька,

Заря вечерняя, полуночная.

Высоко ты, заря, восходила:

Выше лесу, выше темного,

Выше садика зеленого…

— Чья это залетная пташечка? — спросил Никифор.

— Палага, наверно, — усмехнулся Мясников. — Ты не пошел к ней, так она сама прибежала.

Когда они на валках затаскивали на двор очередное бревно, увидели девушку. Она стояла на крыльце, выжимая вехоть, простоволосая, босая, в подоткнутой юбке.

— Здорово, Дуняша! — крикнул Андрей.

Девушка застыдилась и скрылась в избе.

Обедали все вместе. Мясников поглядел на стены, на пол.

— А ведь ровно в избе светлее стало, когда хозяйка пришла.

— Как же это ты, Дуняша, решилась? — спросил Андрей.

— Давно думала убежать. Тятенька без меня бобылем живет.

«Хитришь, девка», — подумал Андрей.

В тот же день возле избы между ними произошел разговор снова о побеге.