— Таким образом, Паар был записан как умерший и никогда не подвергался второй операции, как довелось вам. Паар знал об этом вашем решении?

Дубровский пожал плечами.

— Прошу прощения, — сказал судья Гилрой,— но стенографист не может записать, что означает этот жест.

— Он был всего лишь мальчиком. Я никогда не говорил с ним на эту тему. Я считал, что, как человек, я должен так поступить.

— Можете ли рассказать нам о второй операции?

— На этот раз на меня набросились четверо эсэсовцев. Меня избили, связали, заткнули кляпом рот, после чего поволокли в пятый барак. У меня вытащили кляп изо рта, когда я уже почти задохнулся. Они стянули с меня штаны и вогнали иглу в спину. Хотя я был связан, но продолжал бороться, а тут закричал и упал на пол.

— Что случилось?

— Сломалась игла.

Большая часть участников процесса уже не могла сдерживать тошнотные спазмы. Глаза присутствующих обращались к Адаму Кельно гораздо чаще, чем ему хотелось, и он стал избегать смотреть в зал.

— Продолжайте, сэр.

— Я скорчился на полу. Затем услышал, как кто-то у меня над головой говорит по-польски. По его внешнему виду и голосу я понял, что это тот самый врач, который оперировал меня в первый раз. Он был в длинном халате, и лицо его закрывала хирургическая маска; он стал возмущаться, что ему приходится ждать пациента. Плача, я обратился к нему...

— И что он сделал?

— Он ткнул мне пяткой в лицо и обругал по-польски.

— Что он сказал?

— «Przestan szezekat jak pies itak itak mrzesz».

— И что это значит?

— Перестань гавкать, как пес. Так и так сдохнешь.

— Что произошло затем?

— Мне сделали другой укол и положили на носилки. Из последних сил я молил больше не оперировать меня. Я сказал: «Dlaczego mnie operujecie jeszcze raz prziciez juzescie mnie ras operowali». Почему вы хотите снова меня оперировать? Меня уже оперировали! Но он продолжал все так же грубо и жестоко обращаться со мной.

— В Ядвиге было принято говорить по-немецки?

— Всегда и всюду.

— Но вы были поляк, как и этот врач.

— Не совсем. Я был евреем.

— С каких пор ваша семья считалась гражданами Польши?

— Примерно тысячу лет.

— Предполагали ли вы, что врач-поляк ответит вам подобным образом?

— Во всяком случае, я не удивился. Едва только я услышал его, как понял, что имею дело с поляком-антисемитом.

— Я вынужден обратиться к присяжным, — вмешался Гилрой, — с просьбой не обращать внимания на последнюю фразу. Вы хотели бы оставить ее без комментариев, мистер Баннистер?

— Да, милорд. Продолжайте, мистер Дубровский, — Вошел Восс в эсэсовской форме, и я обратился к нему. Врач теперь говорил со мной по-немецки. Он сказал: «Ruhig».

— Вы свободно владеете немецким?

— В концлагере пришлось узнать много немецких слов.

— Что он имел в виду, говоря вам «Ruhig»?

— Заткнись.

— Я вынужден вмешаться, — сказал сэр Роберт.— Данные показания полны необоснованных намеков, что лицом, которое проводило операцию, был доктор Кельно. На этот раз мой досточтимый коллега даже не предполагает, что им мог быть доктор Тесслар, исходя лишь из того, что, по мнению свидетеля, тот же Врач оперировал его и раньше. Это предположение получает свое подтверждение только благодаря тому, что разговор велся на польском языке. И я предполагаю, что нам пришлось столкнуться с более чем вольным переводом. Например, слово «ruhig» употребляется в поэме Гейне «Лорелея» в значении «спокойно». Спокойные струи Рейна. Если бы он хотел сказать «заткнись», то, скорее всего, употребил бы выражение «halte maul».

— Я приму во внимание вашу точку зрения, сэр Роберт. Я вижу, что сегодня доктор Либерман занял место среди присутствующих в зале. Будьте любезны подойти сюда и не забывайте, что вы все еще находитесь под присягой. Немецкий — ваш родной язык, не так ли, доктор Либерман?

— Да.

— Как бы вы перевели слово «ruhig»?

— В данном контексте оно звучит как требование заткнуться. Любой, кто пережил концентрационный лагерь, может это подтвердить.

— Чем вы занимаетесь сейчас, мистер Дубровский?

— У меня склад готовой одежды в негритянском районе Кливленда.

— Но вы по-прежнему считаете себя преподавателем романских языков?

— У меня не осталось никаких желаний. Может быть, дело в том... почему я и пошел на вторую операцию вместо Паара... я почувствовал, что все во мне омертвело, когда мне довелось расстаться с женой и дочерьми.

Моше Бар-Тов был вынужден выйти в соседнее помещение, и, пока Дубровский подвергался перекрестному допросу, доктору Либерману и Абрахаму Кэди также пришлось покинуть зал суда. Бар-Тов в первый раз услышал о жертве, которую ради него принес другой человек.

— О Боже мой, — сотрясался он в рыданиях; он колотил кулаками в стену, не в силах сдержать слез. Немного погодя открылась дверь и вошел Даниэль Дубровский. Моше Бар-Тов повернулся к нему.

— Я думаю, что нам лучше оставить их наедине,— сказал Эйб.

20

Они все уезжают, кроме Хелены Принц, женщины из Антверпена. С ней постоянно находится доктор Сюзанна Парментье, так что за Принц можно не волноваться.

Они возвращаются в Израиль, Голландию и Триест. Мне будет чертовски не хватать доброго и спокойного доктора Либермана.

Моше Бар-Тов не может прийти в себя от потрясения во время процесса. Он пригласил Даниэля Дубровского к себе в киббутц, чтобы отблагодарить его там всей своей любовью и оплакать жертву, которую ради него принес этот человек.

Я чувствовал себя полностью опустошенным, расставаясь с ними. Прощальный обед, тосты, маленькие подарки на память и потоки слез. То, что они тут совершили, потребовало от них такого мужества, истоки которого я просто не могу понять, но знаю, что оно дало им возможность оставить свои имена в истории.

Тяжелее всего переносит расставание с ними Шейла Лем. С момента их приезда она взяла на себя обязанность сопровождать их всюду, чтобы они ни на секунду не чувствовали себя одинокими и заброшенными.

Она присутствовала при медицинском освидетельствовании женщин. Увидев их шрамы, она ничем не позволила себе проявить охватившие ее чувства.

На прощальном обеде д леди Сары Шейла внезапно выскочила из-за стола и помчалась в ванную, где и разразилась слезами. Женщины поспешили за ней. Она соврала им, что у нее вот-вот начнется менструация. Так как ни у кого из них этого уже не было, все пришли в восторг, а потом расхохотались.

Я не мог позволить себе отправиться в Хитроу, чтобы проводить их в дальнюю дорогу. Я и сам не знал почему.

Мы с Беном бесконечно прогуливались вдоль набережной Темзы, словно нас ждала разлука навечно, пытаясь понять и осмыслить все, что с нами происходило. Мы долго бродили по широким газонам Темпла.

Был уже час ночи, но в окне кабинета Томаса Баннистера и Брендона О'Коннора по-прежнему горел свет. Хотите знать, что представляли собой эти люди? За две недели, прошедших с начала процесса, О'Коннор ни одного вечера не провел со своей семьей. Он снял небольшой номер в соседнем отеле, где мог работать сутками напролет. И частенько ему доводилось засыпать на диване в своем кабинете.

Каждый день по окончании заседаний Шейла расшифровывала записи и доставляла их в Темпл. Баннистер, О'Коннор и Александер тщательно изучали их, готовясь к следующему дню процесса, встречаясь каждый вечер в одиннадцать часов и нередко засиживаясь до двух или трех ночи. Уик-энды они воспринимали как дар небес, потому что могли работать круглые сутки.

А Шейла? Ее день начинался с семи утра в отеле, где разместились свидетели. Она завтракала с ними, успокаивала перед предстоящим заседанием, работала в суде, записывая показания, обедала с ними и водила их по театрам, музеям и по нашим приемам и обедам для них, а по уик-эндам вывозила на природу. Она проводила с ними все вечера, успокаивая их и даже выпивая с теми, кто нуждался в ее компании. На моих глазах страдания, разделяемые ею, оставляли морщинки на ее лице.