— Если это удовлетворит вашу честь, — сказал сэр Роберт, — мы не против, чтобы мадам Перетц изложила свои показания прямо здесь, и мы не сомневаемся, что ее сын обеспечит нам точный перевод.

— Меня главным образом беспокоит не это. Первым делом, стоит проблема опознания, но оно будет тяжелым испытанием для них двоих. Молодой человек, в полной ли мере вы знакомы с несчастьем, постигшим в прошлом вашу мать?

— Я знаю, что усыновлен ею и что над ней в концлагере проводили эксперименты. Когда она написала, что ей предстоит давать показания в Лондоне, я посчитал, что она должна сделать это.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Уверены ли вы, что можете говорить на эти темы со своей матерью?

— Я должен.

— Но вы, конечно, понимаете, что очень скоро все станет известно в вашем колледже, да и в Триесте.

— Моя мать не стыдится того, что с ней было, и я не собираюсь ничего скрывать.

— Понимаю. И вот еще что... я хотел бы удовлетворить свое любопытство. Ваш отец, должно быть, очень умный человек? Студент из Триеста — не столь уж частое явление здесь.

— Мой отец — простой торговец. Родители очень надеются, что я смогу остаться в Англии или Америке, и не покладая рук трудились, чтобы я мог учиться.

В зале суда снова воцарилась тишина, когда Исаака Перетца привели к присяге и он встал за стулом матери, положив руку ей на плечо.

— Мы учитываем степень родства между свидетелем и переводчиком и то, что он не профессиональный специалист по переводу, но надеемся, что сэр Роберт проявит снисходительность.

— Конечно, милорд.

Томас Баннистер встал.

— Можете ли прочитать номер, вытатуированный на руке вашей матери?

Юноша привел его по памяти, даже не глядя на руку матери.

— Милорд, большая часть показаний миссис Перетц полностью совпадает с рассказами миссис Шорет и миссис Галеви, но, если мой ученый друг не возражает, я хотел бы коротко восстановить их.

— Не возражаю.

Снова была заслушана уже знакомая история.

— И вы уверены, что присутствовал доктор Тесслар?

— Да. Я помню его руку, гладившую меня по голове, когда мне казалось, что с лампы наверху капает кровь. Восс говорил по-немецки, он все повторял «махт шнель», то есть — быстрее, быстрее! Он говорил, что хочет порадовать Берлин сообщением, сколько операций может быть сделано за день. Я немножко знала польский от своего дедушки и понимала, когда доктор Тесслар спорил, говоря, что инструменты надо стерилизовать.

— Вы были в полном сознании?

— Да.

— Дни, когда доктор Вискова и Тесслар выхаживали их, спасая от гибели, отчетливо отпечатались в памяти.

— Хуже всего было моей сестре-близнецу Эмме и Тине Бланк-Имбер. Я никогда не забуду, как плакала и кричала Тина, прося воды. Она лежала рядом со мной и истекала кровью.

— Что произошло с Тиной Бланк-Имбер?

— Не знаю. К утру она исчезла.

— Можете ли подтвердить, что, если доктор Кельно в самом деле посещал вас в бараке, он находил вас в веселом настроении?

— Веселом?

— Он показывал, что его пациенты были, как правило, в радостном настроении.

— Господи, мы же умирали.

— И вам было не до веселья?

— Эта невозможно себе представить.

— Когда вы и ваша сестра снова приступили к работе на военном заводе?

— Несколько месяцев спустя после операции.

— Можете ли вы подробнее рассказать об этом?

— И капо, и эсэсовцы на заводе были особенно жестоки. Ни я, ни Эмма так и не смогли оправиться полностью. Нам с трудом удавалось дотянуть до конца дня. Затем Эмма стала терять сознание прямо на рабочем месте. Я выбивалась из сил, сходила с ума, пытаясь спасти ее. У меня ничего не было, чтобы дать капо взятку, ну совершенно ничего, и я никак не могла спрятать сестру. Я могла только сидеть рядом с ней, поддерживая ее и часами убеждая не падать духом и заставляя что-то делать, чтобы у нее двигались руки. Так длилось несколько недель. В конце концов она потеряла сознание, и мне не удалось привести ее в чувство. Вот... и они забрали ее... в Ядвигу-Западную, где она и была сгазована.

Слезы текли по пухлым щекам Иды Перетц. По залу пронесся шепот, а потом все стихло.

— Я могу объявить небольшой перерыв сказал судья.

— Моя мать хотела бы продолжить, — возразил юноша.

— Как пожелаете.

— Затем после войны вы вернулись в Триест и вышли замуж за Иешуа Перетца, владельца магазина?

— Да.

— Мадам Перетц, мне очень неудобно задавать вам следующий вопрос, но он представляет для нас большое значение. Произошли ли какие-нибудь физические изменения в вашем организме?

— Я нашла итальянского доктора, который проявил ко мне большой интерес, и после года лечения у меня возобновились менструации.

— И вы смогли забеременеть?

— Да.

— И что было дальше?

— У меня случилось три выкидыша, и доктор предположил, что мне лучше изъять и другой яичник.

— Давайте теперь проясним всю ситуацию. Оба ваших яичника подвергались облучению, не так ли?

— Да.

— По пять или десять минут. Правильно?

— Да.

— Но, несмотря на облучение, можно предположить, что яичники сохранили свою жизнедеятельность.

— Мои органы не погибли.

— Значит, фактически в ходе операции у вас был изъят здоровый яичник?

— Да.

Сэр Роберт Хайсмит ощутил, какое настроение овладевает присутствующими. Он перекинул записку Честеру Диксу: «Возьмите на себя перекрестный допрос и ни в коем случае не запугивайте ее».

Взявшись за дело, Дикс заставил свидетельницу признать, что она не может с точностью сказать, оперировал ли ее Адам Кельно.

— Вы и ваша мать можете быть свободны, — сказал Гилрой.

Когда женщина встала, сильная рука сына поддержала ее за талию; и все присутствующие в зале поднялись, когда они шли по проходу.

18

Когда приносил присягу сэр Френсис Уодди, в зале наступило заметное облегчение. Он был спокойным, уверенным человеком, который пользовался привычным для всех языком.

Поднялся Брендон О'Коннор.

— Сэр Френсис, вы член Королевского медицинского общества, член Королевского хирургического колледжа, член Общества рентгенологов, профессор терапевтической рентгенологии Лондонского университета, директор Уэссекского медицинского центра и директор Института радиотерапии.

— Совершенно верно.

— И к тому же, — с ударением сказал Брендон О'Коннор, — за три десятилетия выдающихся трудов вы были удостоены рыцарского звания.

— Да, я был удостоен этой чести.

— Итак, вы зачитали заявление, из которого можно сделать вывод, что если яичко или один из яичников подвергается жесткому облучению, особенно в руках неопытного техника, то другое яичко и другой яичник, скорее всего, тоже будут поражены.

— Вне всякого сомнения, особенно если речь идет о яичках.

— И что если хирургу приходится извлекать пораженные яички или яичник, то в интересах пациента необходимо извлечь оба.

— Если есть для этого основания, но в данном случае я считаю, что они были довольно беспочвенными.

— И если яички или яичники подверглись воздействию рентгеновских лучей, будь то в 1943 году или сегодня, есть ли какие-то основания считать, что это может привести к возникновению раковой опухоли?

— Ни малейших, — коротко ответил сэр Френсис.

Присяжные обратились в слух. Лицо Адама Кельно исказила гневная, гримаса.

— Ни малейших, — повторил О'Коннор. — Но, конечно, сэр Френсис, среди медиков могут быть различные точки зрения на данный, предмет.

— Ну, уж конечно, не в сорок третьем году и нигде в медицинской литературе, с которой мне довелось знакомиться.

— Следовательно, идет ли речь о 1943 годе или о сегодняшнем дне, нет никаких медицинских оснований для ампутации этих органов, подвергавшихся облучению.

— Абсолютно никаких.

— Вопросов больше не имею.

Сэр Роберт Хайсмит, оправившись от такого афронта, стал совещаться с Честером Диксом. Тот зарылся в кучи бумаг, а сэр Хайсмит с горькой улыбкой на лице приблизился к возвышению для свидетелей.