Так я и предчувствовал, подумал Эйб. Десять против одного, что они собираются идти на Гамбург. Там будет то еще светопреставление. Ночной рейд — очень красочное зрелище с его контрастами белого и черного. И ковер из красных огней пламени пораженных целей. Эйб спустил ноги с постели и посмотрел на часы. У него как раз есть время побриться и принять душ.

Саманта выглядела усталой и измотанной. Ее бледность особенно бросалась в глаза.

— Ты не опоздаешь, — сказала она. — Я сделаю тебе ванну.

— С тобой все будет в порядке, моя радость. Я имею в виду сегодня вечером. Ожидается, должно быть, самый большой налет, иначе Парсонс не звонил бы.

— Строго говоря, чувствую я себя омерзительно. Но с твоей стороны очень любезно поинтересоваться моим состоянием.

— Ладно, оставим это, — буркнул Эйб.

— Я бы предпочла, чтобы ты не говорил со мной, словно я новобранец перед полковником.

Эйб хмыкнул и сбросил пижаму.

— Что с тобой, дорогая?

— Меня мутит каждое утро вот уже две недели, но этого, как я понимаю, следовало ожидать. Чтобы удрать из этих четырех стен, я часами стою в очередях или то и дело головой вперед кидаюсь в метро. Мы подбираем последние крохи для жизни, и я жутко тоскую по Линстед-холлу. Но с этим можно было бы смириться, если бы я почаще видела своего мужа. Ты улетаешь, потом отписываешься и падаешь без сил, пока тебя не поднимет очередной звонок. В те редкие вечера, что ты оказываешься в Лондоне, ты ночи напролет проводишь с Дэвидом Шоукроссом или в каком-нибудь кабаке на Флит-стрит.

— Ты все сказала?

— Не совсем. Я чертовски устала и несчастлива, но не думаю, чтобы это имело для тебя значение.

— Послушай, Саманта. Я-то думал, что мы очень счастливы. Война разбросала в разные стороны пятьдесят миллионов человек, так что мы можем радоваться, что хоть несколько часов проводим вместе.

— Может, так оно и было бы, не считай ты себя крестоносцем, который должен участвовать в каждом рейде в Германию.

— Это моя работа.

— О, они все твердят, как ты любишь свою работу. Они говорят, что ты лучший метатель бомб во всех военно-воздушных силах.

— Брось, Саманта. Они всего лишь раз в виде любезности дали мне нажать кнопку сброса.

— Командир Парсонс так не считает. Если армаду ведет в бой одноглазый орел — это признак удачи. Наш надежный Абрахам, которого знают все и повсюду.

— Боже мой, Саманта! Как ты, черт побери, не понимаешь! Я ненавижу фашизм. Я ненавижу Гитлера. Я ненавижу то, что немцы сделали с евреями.

— Эйб, ты кричишь на меня! — Саманта, оцепенев, прекратила нападать на него и начала всхлипывать под натиском неумолимой мужской логики. — Это все одиночество, — заплакала она.

— Дорогая, я... я прямо не знаю, что и сказать. Одиночество — брат войны и мать всех писателей. Оно требует от жены писателя умения терпеливо и мужественно выносить его, ибо способность к такому самопожертвованию — величайший дар, который она способна преподнести.

— Я не понимаю тебя, Эйб.

— Я вижу.

— Только не считай меня полной идиоткой. Ты же знаешь, что мы вместе сделали твою книгу.

— Я не мог пользоваться руками, и ты одолжила мне свои. Я полностью зависел от тебя. Когда я ничего не видел и мы тогда занимались любовью, ты была преисполнена счастья, потому что я принадлежал тебе целиком и полностью. Но теперь руки снова служат мне, я снова вижу, а ты по-прежнему ни с кем не хочешь меня делить и понять, в чем теперь заключается твоя роль. Ты ведешь себя так, словно наша жизнь завершилась, Саманта. От нас обоих постоянно будет требоваться способность к самопожертвованию и умение переносить одиночество.

— Ты просто блестяще умеешь так все объяснять. Но я чувствую себя маленькой и глупой девочкой.

— Просто мы начнем все сначала, вместе, дорогая. Но только не делай ошибки, пытаясь стать между мной и моим творчеством.

Саманта вернулась в Линстед-холл. Кроме того, она была беременна, а жить в Лондоне было нелегко. Эйб заверил ее, что он все понимает, и война снова поглотила его с головой.

Бен Кэди родился в Линстед-холле как раз в день «Д». Его отец Абрахам Кэди, согнувшись, писал, сидя за штурманским столиком; когда их самолет Б-24 «Либерейтор», поднявшись из Италии, совершал разведывательный полет за несколько часов до высадки десанта.

10

Такой личности, как Дж. Милтон Мандельбаум не существует, подумал Эйб. Он всего лишь персонаж из плохого романа о Голливуде. Он всего лишь пытается вести себя как Дж. Милтон Мандельбаум.

Мандельбаум, молодой продюсер, «гений» американской «Глобал студио», явился в Лондон, чтобы завоевать сердце нужного человека и создать величайший фильм всех времен о летчиках, основанный на романе Абрахама Кэди «Джаг».

Он разбил свой лагерь в трехкомнатном номере отеля «Савой»; апартаменты «Дорчестера» не устроили его, потому что там полно этих чертовых шлюх и снуют изгнанные королевские величества и прочая шушера.

Он явился с обильными запасами выпивки, в сопровождении девиц и с кучей вещей, которых англичане не видели с начала войны.

Не подлежащий призыву по статье 4-Ф (язва желудка, астигматизм, психосоматическая астма), он называл себя «техническим военным корреспондентом», в подтверждение чего заказал у портного на Севил-роу полдюжины элегантных офицерских мундиров.

— Понимаешь, Эйб, — объяснял он, — в этом деле мы должны быть с тобой наравне.

Эйб предположил, что в таком случае Милтону было бы неплохо несколько раз слетать на бомбежки, чтобы получить впечатления, как говорится, из первых рук.

— Но кто-то же должен и здесь оборонять старые форты, — объяснил Милтон, пропустив мимо ушей любезное предложение Эйба.

Милтон постоянно упоминал в каждом разговоре свой фильм, тот, что получил «Оскара», как-то упуская из виду, что тот был поставлен по рассказу Хемингуэя одним из лучших режиссеров по сценарию профессиональных голливудских сценаристов, а сам он в течение почти всех съемок лежал в больнице с язвой желудка. Производством фактически руководил его помощник (который вскоре после выхода фильма был уволен за нелояльность).

Он изливался в длинных рассуждениях о своих творческих способностях, о глубине и серьезности своих замыслов, о женщинах (среди которых было несколько известных актрис), с которыми он связан, о его безупречном вкусе во всех областях, об обостренном чутье на подлинные произведения искусства (если бы на мне не висела студия, я бы только писал. Мы с вами писатели, Эйби, мы понимаем, как важен хороший текст), о своем доме в Беверли-Хиллс (бассейн, бабы, лимузины, бабы, спортивные машины, бабы, прислуга, бабы), о принадлежащих ему гостиничных номерах, о своей расточительности (одарил всю студию), о благочестии (когда я ставил витраж в синагоге в память моего незабвенного отца, я им еще пять поставил), о людях, которых он называет по имени, и о других, которые называют по имени его, о том, как студия обращается к нему за разрешением самых сложных вопросов, о своих высоких этических принципах, о своем мастерстве при игре в джин-рамми и, конечно же, о своей скромности.

— Эйб, мы заставим их плакать, и смеяться, и умирать в небе вместе с этими ребятами. Я уже звонил к себе. Я намечаю, что главные роли будут играть Гари (Грант), Кларк (Гейбл) и Спенс (м-р Трейси).

— Но, Милт, может быть, Трейси, не говоря уж о Гранте и Гейбле, не соответствуют моему видению итальянского главы семейства.

— Ни Гари, ни Кларк не будут играть никаких отцов. Пора знать актеров, парень. Они не любят стареть на экране, В сущности, я прикидываю Гари на роль Барни.

— Гари Грант будет играть двадцатитрехлетнего еврейского парня из нью-йоркских трущоб?

— Нам придется кое-что изменить. Я вот думаю о роли этого генерала Бертелли. В книге он смотрится просто великолепно, но неужели мы в самом деле хотим прославлять итальяшек, когда воюем с ними?