– Не надо, – и Олег отвел руку.

– Ну, тогда отвечайте.

– Когда молодой князь уезжал в добровольческую армию, была еще жива. Я только теперь узнал, что погибла. Подробностей не знаю.

– Так-таки совсем не знаете? Да неужели же? А до меня вот дошли некоторые подробности. Расстреляна была неподалеку от имения на железнодорожном полустанке. Дамочка, по-видимому, задумала улизнуть из-под чекистского надзора, который был учрежден над ней в имении после расстрела супруга. Однако не удалось! Находившийся на полустанке отряд комиссара Газа задержал беглянку. При аресте задержанная с княгиней горничная выходила из себя, кричала и грозила красноармейцам, но сама княгиня не произнесла за все время ни слова. Не слышали об этом? Ходил слух, что обе были изнасилованы конвойными, прежде чем расстреляны. Княгиня ведь была еще очень красива, несмотря на свои сорок пять лет, и горничная – присмазливенькая.

Олег молчал… «Он врет, он нарочно издевается, чтобы заставить меня выдать себя, как с отцом», – думал он, стискивая зубы. – Дать ему по физиономии и сказать: "Это моя мать! Арестовывай!" Но вот Нина и старик дворник… подведу обоих и уже не выйду отсюда! Лучше застрелиться, чем снова попасть в их руки».

Следователь, сощурившись, пристально всматривался в него:

– Там была еще княжеская собака. Говорят, она выла всю ночь над телом княгини, пришлось покончить с ней ударом дубины и бросить там же, на мусорной куче… Что вы так повернулись вдруг?

И внезапно он перешел в участливый тон:

– Вы очень нервны, Казаринов. Вам не худо бы полечиться.

– Посидите семь лет в Соловках, так, полагаю, будете нервны и вы, – отрезал Олег.

– Весьма вероятно. Допускаю также, что сама тема разговора вас волнует. Ну, а что вы можете нам сказать про молодого князя?

– Он… кончил Пажеский корпус в тысяча девятьсот тринадцатом году. Гвардейский офицер.

– Какого полка?

– Вышел в Кавалергардский. В пятнадцатом году попал на фронт, в конце шестнадцатого, после контузии, получил отпуск и приехал в Петербург, в январе семнадцатого женился… Погиб в Белой армии, в Крыму.

– Что вы можете сказать о его жене?

– Я знаком с Ниной Александровной еще с семнадцатого года. Когда меня выпустили из лагеря, я пришел к ней, я не знал, известно ли ей о гибели ее мужа, имел в виду сообщить… Кроме того, я надеялся, что она разрешит мне у себя остановиться, так как мне негде было жить, а никого из прежних друзей я не мог найти. Она и в самом деле согласилась прописать меня в комнате со своим братом-мальчиком. Пока все еще живу там.

– Что вы можете нам сообщить об этой женщине?

– Сообщить? Да право не знаю… Это талантливая певица, артистка Государственной Капеллы, кроме того, постоянно выступает в рабочих клубах…

– Ее отношение к Советской власти, должно быть, резко отрицательно?

– Я никогда не слыхал ни одного антисоветского высказывания у этой дамы. Подождите… Я припоминаю сейчас ее подлинные слова: «В царское время семья не пустила бы меня на сцену. Только революция дала мне возможность выступать перед широкими массами».

Следователь усмехнулся:

– Ловко состряпано! Ну а почему вы, пролетарий по рождению, так прочно связались с белогвардейским движением и ни разу не попытались перейти на сторону красных?

– Да ведь я с самого начала попал через Дмитрия Андреевича в белогвардейские круги. О красных знал только понаслышке. Думал, если перейду, расстреляют как белого… Ну и держался белых. Отступая с частями, попал в Крым. Сказать «перейти» легко, а как это сделать?

– Делали те, которые хотели. А скажите, вы присутствовали при смерти Дмитрия Дашкова? Вы это почему-то обошли молчанием. Ну! Чего же вы опять молчите? Тому, кто говорит правду, раздумывать нечего. Видели вы его мертвым?

– Да, – сказал Олег и почувствовал, что непременно запутается.

– Это странно. У нас вот есть сведения, что он был не убит, но ранен и после поправился. Что вы на это скажете?

«Эти сведения обо мне! – лихорадочно проносились мысли в голове Олега. – Да, они путаются между мной и Дмитрием, поскольку фамилия одна, а сведения отрывочны. Что отвечать? Если я буду настаивать, что Дмитрий убит, то натолкну их на мысль, что есть другой Дашков, к которому относятся сведения из госпиталя…»

– Как вы нам можете объяснить эту неточность? – настаивал следователь.

– Не знаю, что вам сказать, – ответил он. – Я видел его на носилках без памяти, его уносили в госпиталь. Я думал, он умирает… Может быть, он прожил еще несколько часов или дней, но, во всяком случае, не поправился, так как к жене он не возвращался.

– Вы в этом уверены?

– Уверен. Она всегда говорит о нем, как о мертвом. Все, кто ее окружают, знают, что муж к ней не возвращался. Свидетелей достаточно.

– А вы не осведомлялись о его здоровье тогда же?

– Нет. Я сам был ранен через два дня и еще не успел поправиться, когда пришли красные.

– Вот этот шрам на вашем виске, очевидно, след ранения?

– Да.

– Забавно! Два неразлучных друга, Казаринов и Дашков, оба ранены в висок, один – в правый, другой – в левый.

Олег настороженно молчал, стараясь проникнуть в значение этих непонятных для него слов.

– Вы только в висок ранены или было еще какое-нибудь ранение?

«Ну, конечно, – подумал Олег, – очевидно, у них имеются сведения, что Дашков лежал с осколочным ранением ребра и раной в висок, кроме того».

– Было еще второе, – пробормотал он сквозь зубы. И увидел при этом, что следователь заглядывает в какие-то бумаги, лежащие перед ним на столе.

– Ага! Второе! – и какой-то блеск, напоминающий глаза кошки, когда она играет с мышью, мелькнул в глазах следователя, обратившихся опять на Олега. Он нажал кнопку коммутатора: – Алло! Попросите в тринадцатый кабинет дежурного врача. Без промедления.

На ногах следователя были коричневые краги. Он бойко переменял положение ног, и ботфорты скрипели. Звук этот задевал по нервам Олега и надолго запомнился ему.

– Раздевайся! – сказал следователь и прошелся по кабинету. Он уже обращался к Олегу на «ты» и всякое подобие корректности оставило его, очевидно, он уже считал Олега пойманным.

– Для чего это нужно? Ранение у меня было в правый бок. Я не скрываю.

– Раздевайся, говорю, – повторил следователь и, вынув револьвер, щелкнул им перед носом Олега.

Олег знал этот прием и не мог испугаться, но понял, что на него уже смотрят как на арестованного.

В кабинет вошел пожилой мужчина, тоже в форме, поверх которой был накинут белый халат.

– А, доктор! Простите, побеспокою. Вот осмотрите-ка этого молодчика. Тут должны быть рубцы от ранения левой почки. Ну, левая и правая сторона могут быть спутаны… Этому я значения не придаю… Почки, одним словом. Освидетельствуйте его, да снимите пробу с волос – не выкрашены ли. Должны быть рыжие.

Олег с удивлением поднял голову. «Почки? Рыжие волосы? Так госпитальные сведения, стало быть, не обо мне?» – мелькнуло в его мыслях.

Доктор приблизился к нему.

– Товарищ следователь, попрошу вас сюда, – сказал он через минуту. – Вот, взгляните сами: здесь было разбито ребро и, очевидно, повреждено легкое. Но это не то ранение, о котором говорите вы, – и обратился к Олегу: – Вам резекцию ребра делали?

– Да, – процедил сквозь зубы Олег.

– Плевали кровью?

– Да.

– Клинически тоже совсем другая картина, товарищ следователь, – авторитетно продолжал врач.

– Да мало ли что он вам скажет, товарищ доктор! А тем более при подсказке, – с досадой возразил следователь. – Он тут с три короба врал. Не верьте ни одному его слову. Я вам повторяю: здесь должно быть ранение почки.

– Я вовсе не его словам верю, а собственным глазам. Почки расположены ниже, эти рубцы не могут относиться к ним, – возразил опять врач.

– Ага! Ниже! – и следователь опять повернулся к Олегу. – А ну! Снимай пояс!

– Вы больше ранения не найдете. С меня и двух вполне достаточно! К чему это?- начал Олег, но револьвер опять щелкнул перед его носом. Пришлось раздеваться. Заметно было, что следователь очень удивился, не обнаружив более рубцов и выслушав уверения врача, что цвет волос натуральный. Он попросил врача зафиксировать на бумаге результаты осмотра, а сам тоже сел к столу, сказав Олегу: