Она оперлась дрожащей рукой на стол.

– Эй, Елена Львовна, никак дурно вам? – окликнула Поля, доставая порошки из аптечного шкафчика.

– Не дурно, нет, с чего вы взяли!- с усилием ответила Леля.

«Я его сейчас увижу! Необходимо сообщить ему об Асе. Я должна это сделать, я перед ним страшно виновата! Если заметят – скандал подымут, засадят. Надо осторожно, очень осторожно! Хоть бы мне успокоиться немного… Олег проглотил гвозди».

Она побежала к двери. Вот конвой, а вот и заключенные! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны лестницы.

Когда она выбежала, один Олег поднялся, остальные остались как были. Он встал, но ни одна черта в его лице не дрогнула – была ли это все та же свойственная ему во всем выдержка или он догадывался, что увидит ее, и приготовился заранее? Глаза их встретились на одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но ей выдержки все-таки не хватало: губы ее задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать говорить – боялась, что голос сорвется и выдаст ее. Конвойный – рослый, хамоватый парень – заговорил первый:

– Опять к вам меня прислали, товарищ рентгенотехник, с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке. Ежели возможно, так начинайте уж с нас, чтобы задержать недолго: «черный ворон» ведь дожидается.

Леля тщательно старалась овладеть собой и все еще не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго заключенного: по типу уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за живот, и тихо подвывал, как больное животное.

– Этому плохо, кажется? – сдавленным голосом проговорила, наконец, Леля.

– Народ ведь такой отчаянный, товарищ! Никак за ими не уследишь: и градусники и гвозди – все глотают! А потом отвечай за их. На лестницу сейчас еле поднялись – этот вот совсем валится.

Леля взглянула на бланк.

– Это – Дашков? – умышленно спросила она, указывая на уголовника.

– Дашков – это я, – сказал Олег. – Я ничего не глотал, у меня повреждена рука.

Леля только тут увидела, что он держал правую руку в левой и она была замотана тряпкой.

– Что с рукой? – спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя продолжала дрожать.

– Сломаны пальцы, – ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресекся голос.

Санитарка, вышедшая вслед за Лелей, заахала:

– Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды! Слыхано ли, пальцы себе ломают!

– Я не ломал, мне их сломали! – сказал Олег.

Конвойный стукнул винтовкой:

– Не разговаривать! Отвечать на вопросы только!

Леля поняла – Олег сказал эти слова, чтобы дать ей понять о форме допроса, которому был подвергнут. Белая пелена задернула ей глаза… «Мне, кажется, и в самом деле дурно!» – промелькнуло в ее голове. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взялась за бланки и нашла наконец в себе силы прочитать и разобраться в написанном.

– Дашков назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок – один Никифоров, – сказала она уже более спокойно.

– Точно ли, товарищ? Насчет гвоздей, помнится, о двоих говорили? – возразил конвойный.

– Совершенно точно, если я говорю. Ведите обоих в кабинет, – и Леля пошла, не оборачиваясь.

Поля приблизилась к стонавшему уголовнику и взяла его под руку.

– Ну, идем. Подымайся, идем! Чего уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить!

Тот поднялся, шатаясь. Они вошли первыми, за ними Олег, за Олегом конвойные.

– Подождите за дверьми, – сказала Леля, останавливая последних.

– Нет уж, разрешите и нам, товарищ. У обоих молодчиков по целой катушке, видать, «вышка» ждет, будущие смертники. Боязно с глаз спустить, – возразил тот же парень.

Леля содрогнулась и быстро взглянула на Олега: он не изменился в лице – или для него это не было новостью, или он не придавал значения разговору конвоя, а может быть, не вслушался в своеобразный жаргон.

– В нашем кабинете окна решетчатые, а ключ от второго выхода в надежном месте, я отвечаю за свои слова. Останетесь за дверьми, – настаивала Леля. Но конвойный не отходил.

– Нет, товарищ! Конечно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ уж больно отчаянный. Разрешите войти хоть одному мне. Я у самой двери сяду, не помешаю. Ведь я на службе, товарищ.

Леля не решилась более настаивать. Конвойный вошел и опустился у двери на табурет; заключенных провели к топчану в глубину комнаты. Леля мучительно искала выхода.

«Придется довериться санитарке или я ничего не сделаю, а тогда я – последняя дрянь: семья Аси столько со мной носилась, а я принесла им только зло».

Она окликнула санитарку и нырнула в темную проявительную. Поля пошла за ней; они остановились друг против друга при свете красных фонарей.

– Поля, я вас попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить вам, чем только смогу. То, о чем я попрошу, очень важно для меня, Поля.

– Да что вы этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег – так я одолжу с радостью.

– Нет, нет, Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать.

– Ладно, промолчу. Да что надо-то?

Леля медлила.

– Чего бы это такого могло приключиться с вами? Может, встречу с кем из врачей наладить нужно от мамаши под секретом и комнаты нет? Так моя жилплощадь, хоть и мала, а все годится: пожалуйста, когда хотите, Елена Львовна.

– О, нет, о нет, Поля, совсем не то. Могу ли я вам довериться? Поля, видели вы этих двух заключенных? Один из них, тот, который моложе, – муж моей сестры.

Поля насторожилась, и улыбка сбежала с ее лица.

– Он по пятьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер – только за это. У него семья, ребенок…

Она задыхалась, Поля молчала.

– Я хочу только… Я ничего плохого не сделаю… Два-три слова ему о жене и ребенке. Я никого не подведу. Помогите мне!

– Елена Львовна, дело-то ведь такое… Сами знаете… Если вы ему письмо сунуть желаете, так ведь его обыщут при возвращении в камеру: найдут – загорится сыр-бор. Тогда не сдобровать нам.

– Я знаю: письмо нельзя. Нет, нельзя! Несколько слов только… У него сломаны пальцы, по рентгеновским правилам снимать надо каждый палец в отдельности. Отвлеките тем временем внимание конвойного. Вы ему понравились – поговорите с ним, выманите покурить… У нас еще полчаса до прихода врача. Поля, умоляю вас!

– Ладно, пособлю, хоть и не дело! Да уж больно вас жаль. То-то я гляжу: совсем вы извелись за последнее время. Ну, а болтать я и сама не захочу – не враг же я сама себе!

– Это можно сделать, только пока я буду укладывать его пальцы, – продолжала Леля, – человек он в высшей степени выдержанный и осторожный… Он ничем не обнаружит… Мы обменяемся только несколькими словами… Включите вентилятор, чтоб заглушить.

– Понимаю, понимаю – устроим. Не плачьте только. Заряжайте кассету. Я пошла.

Леля зарядила кассету, приготовили барий и вышла к больным. Уголовник лежал на кушетке и стонал, Олег сидел с опущенной головой, заложив руки в рукава тюремного серого халата. Минут десять провозились над уголовником, заставляя его есть бариевую смесь, которая к моменту прихода врача должна была перейти в кишечник. Он ел, упираясь и отплевываясь, потом опрокинулся навзничь на топчане.

– Теперь ваша очередь, – обратилась Леля к Олегу официальным тоном. Он с готовностью встал. Поля быстро направилась к конвойному и села около него.

– Глядишь, и покалякать с хорошеньким мальчиком минуточка выпала, – засмеялась она, и разговор их живо встал на рельсы.

– Сядьте, а руку протяните сюда, – громко скомандовала Леля, а сама быстро оглядела кабинет, оценивая положение. Он впился в нее жадным ожидающим взглядом, и она поняла, что он угадал ее маневр. Она взяла его искалеченную руку и положила ее на кассету.

– Ася пока на свободе, здорова; ее только раз вызывали: взяли подписку о невыезде и отпустили; надеемся, что теперь уже не арестуют. Удалось продать гостиную мебель, так что деньги пока есть. Я каждый день там бываю. Наталью Павловну выслали в Самарканд, писем пока с места не имеем; с нас тоже взяли подписку о невыезде, ждем решения; будем хлопотать, чтобы всем вместе. Мама очень больна, Нина Александровна арестована тогда же, когда вы; мадам выслана во Францию.