от спасения! остались в гиблом мятеже...

 А на угрозу военного подавления Слученков отвечал генералам так: "Присылайте! Присылайте в зону побольше автоматчиков! Мы им глаза толчёным стеклом засыпем, отберём автоматы! Ваш кенгирский гарнизон разнесём! Ваших кривоногих офицеров до Караганды догоним, на ваших спинах войдем в Караганду! А там - наш брат!"

 Можно верить и другим свидетельствам о нём. "Кто побежит - будем бить в грудь!" - и в воздухе финкой взмахнул. Объявил в бараке: "Кто не выйдет на оборону - тот получит ножа!" Неизбежная логика всякой военной власти и военного положения...

 Новорожденное лагерное правительство, как и извечно всякое, не умело существовать без службы безопасности, и Слученко эту службу возглавил (занял в женском лагпункте кабинет опера). Так как победы над внешними силами быть не могло, то понимал Слученков, что его пост означал для него неминумую казнь. В ходе мятежа он рассказывал в лагере, что получил от хозяев тайное предложение - спровоцировать в лагере национальную резню (очень на неё

 золотопогонники рассчитывали) и тем дать благовидный предлог для вступления

 войск в лагерь. За это хозяева обещали Слученкову жизнь. Он отверг

 предложение. (А кому и что предлагали еще? Те не рассказывали.) Больше того,

 когда по лагерю пущен был слух, что ожидается еврейский погром, Слученков

 предупредил, что переносчиков будет публично сечь. Слух угас.

 Ждало Слученкова неизбежное столкновение с благонамеренными. Оно и произошло. Надо сказать, что все эти годы во всех каторжных лагерях ортодоксы, даже не сговариваясь, единодушно осуждали резню стукачей и всякую борьбу арестантов за свои права. Не приписывая это низменным соображениям (немало ортодоксов были связаны службой у кума), вполне объясним это их теоретическими взглядами. Они признавали любые формы подавления и уничтожения, также и массовые, но сверху - как проявление диктатуры

 пролетариата. Такие же действия, к тому же порывом, разрозненные, но снизу

- были для них бандитизм, да к тому ж еще в "бендеровской" форме (среди благонамеренных никогда не бывало ни одного, допускавшего право Украины на

отделение, потому что это был бы уже буржуазный национализм). Отказ каторжан от рабской работы, возмущение решётками и расстрелами огорчило, удручило и напугало покорных лагерных коммунистов.

 Так и в Кенгире всё гнездо благонамеренных (Генкин, Апфельцвейг, Талалаевский, очевидно Акоев, больше фамилий у нас нет; потом еще один симулянт, который годами лежал в больнице, притворяясь, что у него "циркулирует нога" - такой интеллигентный способ борьбы они допускали; а в

 самой Комиссии явно - Макеев) - все они с самого начала упрекали, что "не

 надо было начинать"; и когда проходы заделали - не надо было подкапываться;

 что всё затеяла бендеровская накипь, а теперь надо поскорее уступить. (Да

 ведь и те убитые шестнадцать были - не с их лагпункта, а уж евангелиста и

 вовсе смешно жалеть.) В записках Макеева выбрюзжано всё их сектанстское

 раздражение. Всё кругом - дурно, все - дурны, и опасности со всех сторон:

 от начальства - новый срок, от бендеровцев - нож в спину. "Хотят всех

 железяками запугать и заставить гибнуть." Кенгирский мятеж Макеев зло

 называет "кровавой игрой", "фальшивым козырем", "художественной

 самодеятельностью" бендеровцев, а то чаще - "свадьбой". Расчеты и цели

 главарей мятежа он видит в распутстве, уклонении от работы и оттяжке

 расплаты. (А сама ожидаемая расплата подразумевается у него как

 справедливая.)

 Это очень верно выражает отношение благонамернных ко всему лагерному движению свободы 50-х годов. Но Макеев был весьма осторожен, ходил даже в руководителях мятежа, - а Талалаевский эти упрёки рассыпал вслух - и

 слученковская служба безопасности за агитацию, враждебную восставшим,

 посадила его в камеру кенгирской тюрьмы.

 Да, именно так. Восставшие и освободившие тюрьму арестанты теперь заводили свою. Извечная усмешка. Правда, всего посажено было по разным поводам (сношение с хозяевами) человека четыре, и ни один из них не был расстрелян (а наоборот, получил лучшее алиби перед Руководством).

 Вообще же тюрьму, особенно мрачную старую, построенную в 30-е годы, широко показывали: её одиночки без окон, с маленьким люком наверху; топчаны без ножек, то есть попросту деревянные щиты внизу, на цементном полу, где еще холодней и сырей, чем во всей холодной камере; рядом с топчаном, то есть уже на полу, как для собаки, грубая глинянная миска.

 Туда отдел агитации устраивал экскурсии для своих - кому не привелось посидеть и может быть не придется. Туда водили и приходящих генералов (они

 не были очень поражены). Просили прислать сюда и экскурсию из вольных

 жителей посёлка - ведь на объектах они всё равно сейчас без заключённых не

 работают. И даже такую экскурсию генералы прислали - разумеется не из

 простых работяг, а персонал подобранный, который не нашёл, чем возмутиться.

 Встречно и начальство предложило свозить экскурсию из заключённых на Рудник (1-е и 2-е лаготделение Степлага), где по лагерным слухам тоже вспыхнул мятеж (кстати, слова этого мятеж, или еще хуже восстание, избегали по своим соображениям и рабы и рабовладельцы, заменяя стыдливо-смягчающим словом сабантуй). Выборные поехали и убедились, что там-таки действительно всё по-старому, выходят на работу.

 Много надежд связывалось с распространением таких забастовок! Теперь вернувшиеся выборные привезли с собой уныние.

 (А свозили-то их вовремя! Рудник, конечно, был взбудоражен, от вольных слышали были и небылицы о кенгирском мятеже. В том же июне так сошлось, что многим сразу отказали в жалобах на пересмотр. И какой-то пацан полусумасшедший был ранен на запретке. И тоже началась забастовка, сбили ворота между лагпунктами, вывалили на линейку. На вышках появились пулемёты. Вывесил кто-то плакат с антисоветскими лозунгами и кличем "Свобода или смерть!" Но его сняли, заменили плакатом с законными требованиями и обязательством полностью возместить убытки от простоя, как только требования будут удовлетворены. Приехали грузовики вывозить муку со склада - не дали.

Что-то около недели забастовка продлилась, но нет у нас никаких точных сведений о ней, это всё - из третьих уст, и вероятно - преувеличено.)

 Вообще были недели, когда вся война перешла в войну агитационную. Внешнее радио не умолкало: через несколько громкоговорителей, обставивших лагерь, оно чередило обращение к заключённым с информацией, дезинформацией и одной-двумя заезженными, надоевшими, все нервы источившими пластинками.

 Ходит по полю девчонка,

 Та, в чьи косы я влюблен.

 (Впрочем, чтобы заслужить даже эту невысокую честь - проигрывание пластинок, надо было восстать! Коленопреклонённым даже этой дряни не

 играли.) Эти же пластинки работали в духе века и как глушилка - для

 глушения передач, идущих из лагеря и рассчитанных на конвойные войска.

 По внешнему радио то чернили всё движение, уверяя, что начато оно с единственной целью насиловать женщин и грабить (в самом лагере зэки смеялись, но ведь громкоговорители доставалось слышать и вольным жителям поселка. Да ни до какого другого объяснения рабовладельцы не могли и подняться - недостижимой высотой для них было бы признать, что эта чернь

 способна искать справедливости!) То старались рассказать какую-нибудь

 гадость о членах Комиссии (даже об одном пахане: будто этапируясь на Колыму

 на барже, он открыл в трюме отверстие и потопил баржу и триста зэ-ка. Упор

 был на то, что именно бедных зэ-ка, да чуть ли всё не Пятьдесят Восьмую, он

 потопил, а не конвой; и непонятно, как при этом спасся сам). То терзали