С работой в магазине я осваиваюсь довольно быстро, так как она продолжает мне нравиться ничуть не меньше, чем раньше. Мистер ван Гуйтен объясняет мне, как выписываются накладные и ведутся книги, и вскоре в те дни, когда нет наплыва покупателей, он уже предоставляет мне самому справляться с этим делом. Я стараюсь вызубрить каталоги пластинок от корки до корки — даже всю эту самую «классику», — и, когда слушаю пластинки, кое-что начинает мне даже нравиться не меньше, чем джаз и популярные эстрадные песенки, хотя любимчика мистера ван Гуйтена Брамса я все еще никак не могу переварить, так же как и последних квартетов Бетховена, которые, по словам Роули, он написал, когда оглох. Камерная музыка не в моем духе: я люблю, чтобы в оркестре звучала четкая мелодия и было много ударных и побольше звона, и вскоре делаю открытие, что старина Чайковский вполне меня устраивает. Я начинаю лучше разбираться во всем этом, потому что мистер ван Гуйтен частенько берет меня с собой в Лидс или в Бредфорд, куда он отправляется на своем автомобиле всякий раз, когда там выступает какой-нибудь знаменитый оркестр. Вообще-то эта музыка способна только нагнать сон, но иной раз что-то вдруг крепко задевает тебя за живое, а другой раз

177

чувствуешь, что какие-то вещи, которые не нравятся тебе сейчас, может и понравились бы, если бы послушать их еще разочка два-три. По дороге на концерт и на обратном пути мистер ван Гуйтен все время говорит о музыке, и мне интересно слушать все эти истории о великих композиторах — о том, как трудно им доставалось на первых порах, когда никто их знать не хотел и не любил их музыку. Он здорово начитан, этот мистер ван Гуйтен, и умеет интересно рассказывать о том, как Мусоргский слетел с катушек и свихнулся, или о том, как Чайковский всю жизнь писал одной пожилой даме письма, но никогда с ней не встречался и как он пытался покончить с собой, выпив отравленной воды. Некоторые из этих композиторов были, в самом деле, занятными людьми. Мистер ван Гуйтен постоянно говорит мне, что музыка, если я буду терпелив, когда-нибудь раскроется мне, как огромный прекрасный цветок.

— А зачем им нужно было писать ее так, чтобы было трудно слушать? — спрашиваю я его как-то вечером, когда мы возвращаемся из Бредфорда с большого симфонического концерта.

— Но они не намеренно это делали, Виктор, — говорит он. — В том-то вся и штука. Все эти популярные мелодии, вся эта... как вы ее называете... модерновая музыка настолько примитивна, что в одно ухо входит, в другое выходит. Долго ли они живут — все эти модные песенки? Две-три недели, от силы два-три месяца. А классическая музыка не умирает столетиями. Ее не устанут слушать до тех пор, пока жив на земле род людской. Как же вы хотите, чтобы музыка такого масштаба воспринималась столь же мгновенно и легко, как популярная мелодия? Не помню, кто это сказал, что великое искусство не раскрывает всех своих тайн при первом, брошенном на него взгляде. Будьте терпеливы, дайте этому искусству воздействовать на вас, дайте ему захватить вас. И в один прекрасный день вы услышите восхитительную музыку там, где сейчас слышите лишь какой-то шум и звон. Вы услышите ее, Виктор, я уверен. Громокипящую силу и величие Бетховена, трагическую красоту и грацию Моцарта, волшебную напевность Брамса и благородную скорбь Элгара. Это будет чудесное путешествие по сказочной стране, Виктор, где перед вами будут открываться все новые и новые горизонты. Весь необъятный мир музыки ждет,

178

чтобы вы обрели его для себя. Как бы я желал вернуться на пятьдесят лет назад и заново открыть все это!

Проходит еще немного времени, и мистер ван Гуйтен дает мне возможность приобрести у него по дешевке двухскоростной проигрыватель и несколько пластинок. Вижу, он решил во что бы то ни стало сделать из меня любителя серьезной музыки. Что ж, я не против. Это и в самом деле похоже на то, как он говорит: «Идешь-идешь, а на горизонте появляется все что-то новое». Каждую неделю я нахожу для себя что-то такое, что мне начинает нравиться.

Иногда я помогаю Генри — главным образом по части доставки покупок, но, когда нет покупателей, забираюсь к нему в мастерскую, наблюдаю, как он занимается починкой, и, надо сказать, тут есть чему поучиться, и просто удивительно, как много можно узнать таким путем. Вечерами и по воскресеньям, когда мы не ездим на концерты и не слушаем пластинок, я хожу в кино с Уилли или Джимми, и мы иной раз пропускаем по кружке пива. А иногда хожу на танцы. Я все еще мечтаю об этой девушке, которую, быть может, встречу когда-нибудь, но сейчас я счастлив и так, и нетерпение меня не гложет.

Об Ингрид почти не вспоминаю. С глаз долой, из сердца вон — вот уж, что касается ее, то это железно. Однажды я получил от нее красивую открытку с видом Скегнесса, где она поправляет свое здоровье у тетушки. На открытке был обратный адрес, но сначала я решил, что отвечать не стоит, потому что с этим покончено. А потом подумал, что небольшая вежливость повредить не может, купил открытку с изображением кресслийекой ратуши и послал ей. На открытке написал: «Едва ли я когда-нибудь приехал бы сюда отдыхать — это грязная дыра, и дождь льет не переставая. Надеюсь, что ты скоро поправишься». Опуская открытку в почтовый ящик, я вдруг и подумал, не зря ли это все, не лучше ли разорвать открытку — и дело с концом. Но все же я ее отправил.

II

Дни бегут, на дворе теплеет, начинается то, что мы, саркастически при этом улыбаясь, обычно называем летом.

Однажды в конце июня я стою в магазине, привалясь к прилавку, и настроение у меня довольно фиговое.

179

Мистер ван Гуйтен просматривает счета в своем маленьком стеклянном закоулке, а Генри возится с приемниками в задней комнате. Все утро в магазине было довольно пусто: в десять часов заглянула какая-то дамочка и спросила каталог пластинок, затем еще некая особа принесла в починку электрический утюг, и, наконец, явился какой-то тип и слонялся по магазину, разглядывая телевизоры и радиолы и не желая слушать мои объяснения.

— Я просто хочу посмотреть, — заявил он.

Знаю я этих молодчиков! Пойдет домой и будет говорить всем, что продавцы у ван Гуйтена слишком навязываются со своим товаром. А вот оставьте такого покупателя в покое, он уйдет и скажет, что к нему были невнимательны и не хотели его обслужить.

В общем, я предоставляю его самому себе. А через несколько минут в магазин влетает бойкая девчонка с высоченной копной взбитых волос и спрашивает пластинку с песенкой Томми Стила «Я единственный мужчина на острове». Отпускаю ей пластинку, получаю деньги и гляжу ей вслед, когда она направляется к выходу. У нее туфли на тонюсеньких гвоздиках, и мне кажется, что она стоит на них довольно нетвердо, а в такой узкой юбке, как у нее, больше чем на шесть вершков не шагнешь. Интересно бы поглядеть, думаю, что будет, если она бросится за автобусом и позабудет про юбку. Юбки теперь становятся все короче, и я, собственно, никак против этого не возражаю. Гляжу на ноги этой девчонки, когда она семенит к двери, и само собой, начинаю думать о том, что в таких случаях думается, и в это время дверь отворяется и появляется еще одна пара ног — пара стройных ног в нейлоновых чулках цвета загара, та самая пара ног, которую я мгновенно отличу от всех других, когда бы и где бы ее ни увидел. И в ту же секунду у меня перехватывает дыхание, словно кто-то со всей силой саданул мне кулаком под сердце.

Она подходит к прилавку и говорит:

— Привет, Вик!

— Привет, Ингрид. Ты поправилась?

— Да, спасибо. В понедельник возвращаюсь на работу.

— Здорово тебе досталось?

— Были небольшие осложнения. Кость сначала неправильно срослась, и ее пришлось снова ломать.

180

— Ты теперь полегче — не очень-то налегай на свою старую машинку.