— Дело в том, что она не очень привлекательна, правда? Ну, если говорить по-честному, вы же тоже не находите ее привлекательной, правда?

— Я нахожу вас привлекательной, — говорю я, а сам у думаю, что уже хватит нам сидеть порознь.

И мы снова целуемся — на этот раз долго, неотрывно, и я весь таю, и мне кажется, что я сейчас умру от нежности к ней. Теперь уже мы не разжимаем объятий, а сидим, прижавшись друг к другу, и я осторожно провожу пальцами по ее лбу, по щеке и опять приникаю к ее губам. Она умеет целоваться, и это так возбуждает меня, что я прижимаю ее к себе все крепче и крепче — уж крепче  быть не может. А мысли у меня скачут: ведь если она целует меня так, значит, как бы дает мне зеленый свет и разрешает пойти дальше, но я не уверен, что это так. А вдруг я все испорчу, оскорбив ее. Мы снова целуемся, и снова это восхитительное ощущение от движений ее

117

языка, и я думаю: да нет, вроде все в порядке, ошибки быть не может, она сочтет меня слюнтяем, если я ничего не предприму. Я просовываю руку под борт ее пальто, и она слегка изгибается, чтобы мне удобнее было. Вот я уже Нашел пуговицы ее блузки, но тут — стоп: под блузкой настоящая сбруя и где там что, ничего не поймешь. Она что-то бормочет, отодвигается от меня и сама спускает с плеча бретельку. Потом снова придвигается, шепчет: «Ну вот», и моя рука уже на прежнем месте, и я чувствую под пальцами шелковистую кожу и упругий сосок, и все внутри у меня тает от нежности к ней. «Боже мой! — шепчу я. — Я без ума от тебя, Ингрид!» Пальцы ее сплелись у меня на затылке, зарылись в мои волосы, и она все снова и снова повторяет: «Вик, о Вик!» А я думаю

о том, что ради этого стоило родиться, что этой минуты я ждал всю жизнь — с тех пор как себя помню. И это еще не все, потому что позже, когда рука моя перебирается Ниже, я чувствую, что и она испытывает то же, что и она ждала этой минуты; она вздрагивает при моем прикосновении, вздыхает и замирает в моих объятиях, а я люблю ее так, как можно любить только в мечтах.

А потом она, видно, задумывается и, прильнув к моему плечу, шепотом спрашивает:

— Вик, а, Вик, скажи, ты не считаешь меня слишком доступной?

— Почему?

— Ну, из-за того... что сейчас произошло?

— Ты не должна никогда так думать,— говорю я ей.— Никогда. — И снова покрываю ее лицо поцелуями — каждый квадратный дюйм ее лица, потому что я хочу, чтобы она почувствовала, как я благодарен ей, как люблю ее, а после сегодняшнего вечера стал любить еще больше.

Домой я возвращаюсь поздно. Старушенция поджидает меня: стоя спиной к камину, она заводит будильник. Старик, видимо, уже лег спать.

— Хорош, — говорит Старушенция, а я останавливаюсь на пороге, зажмурившись от яркого света.

— А что такое?

— Его пригласили на чай, а он взял и удрал. И что только подумал Дэвид.

— Он что-нибудь сказал?

118

— Это же воспитанный человек. Тебе бы поучиться у него, как себя вести.

— Я ведь сказал Крис. И она не возражала.

— Ну, наша Кристина вечно тебя покрывает. Да и что, собственно, она могла сказать? Не держать же тебя силой, раз ты заявил, что уходишь.

Я сажусь в кресло и расшнуровываю ботинки. Чувствую, что лицо у меня красное, щеки горят, но я крепко сжимаю губы, чтобы не испортить сегодняшний вечер.

— Постыдился бы, — говорит Старушенция.

— Послушай, — говорю я, — ведь я был приглашен на чай к собственной сестре, а не в Букингемский дворец. На чай. Значит, я вовсе не обязан был сидеть там до ужина.

Старушенция берет с камина свою чашку и допивает остатки чая.

— Когда тебя приглашают к чаю,— не отступается она, — это не значит, что ты должен бежать из дому, как только встали из-за стола.

— Опять ты, как всегда, преувеличиваешь. Во всяком случае, я объяснил все Крис, и она не возражала.

— Что же ты объяснил? А я вот даже не знаю, где ты был, по какому такому важному делу.

Я встаю и, повернувшись к ней спиной, выуживаю свои ночные туфли из-под стула.

— У меня было свидание.

— С девицей?

— Да.

— Но ты еще две недели назад знал, что сегодня мы к идем к нашей Кристине.

— Мы должны были встретиться вчера, но произошла  небольшая путаница, и пришлось отложить встречу на сегодня.

— А мне казалось, ты говорил, что вчера вечером был где-то с приятелем?

— Я и был. Я же сказал тебе, что произошла путаница.

— Что-то это для меня слишком мудрено, — говорит она. — Все какие-то тайны.

Я чувствую, что помимо воли начинаю свирепеть. Ну, зачем она все портит? Знай она, что произошло сегодня в парке, можно себе представить, как бы она все опошлила, загрязнила, а ведь ничего пошлого и грязного не было. Я

119

надеваю домашние туфли, не поднимая головы, но чувствую, что она наблюдает за мной.

— А я знаю эту девицу?

— Нет.

С минуту она молчит, потом произносит каким-то странным, неестественно тоненьким голоском:

— Надеюсь, ты расскажешь то, что мне положено знать, когда придет время.

— Что у нас на ужин?

— В хлебнице лежит батон. Можешь приготовить себе чашку какао. А я иду спать.

— А молока у нас много?

— Достаточно.

— Тогда я выпью стакан молока.

— Оставь только нам с отцом к завтраку. — Она направляется к двери, держа в руке будильник, который тикает в тишине, как метроном. — Пожалуйста, не сиди долго и не забудь выключить свет.

Я иду на кухню, нахожу батон, разрезаю его вдоль и густо намазываю маслом. Интересно, почему Старушенция не стала расспрашивать меня подробнее об Ингрид? Поразмыслив над этим, я прихожу к выводу, что в глубине души она была даже рада, узнав, что я ходил куда-то с девушкой.

Беру батон, молоко, возвращаюсь в гостиную и сажусь у огня. Вся беда в том, что, в общем-то, мне и самому это начинает казаться пошлым и грязным. Ведь об этом даже говорить не положено, просто так уж повелось испокон веков, и надо, чтобы продолжался род человеческий, однако людей, которые занимаются этим ради удовольствия, ставят на одну доску с пьяницами и картежниками. Такие мысли невольно приходят мне в голову, хоть я и знаю, что это неправда, во всяком случае у Крис с Дэвидом, да и у меня с Ингрид это не так.

Глава 6

I

На следующее утро Хэссоп уже появился на работе — несколько раньше, чем мы предполагали, и, безусловно, раньше, чем нам хотелось.

120

— А я-то думал, что мы еще недельку поживем спокойно, — говорит Джимми, глядя вслед нашему боссу, который только что прошел через зал к себе в кабинет и захлопнул за собой дверь. — Разве по словам его сёстры нельзя было этого предположить?

— Наверно, это было в конверте,— говорю я и ухмыляюсь.

Ну, не все ли мне равно, вернулся Хэссоп или нет? Я счастлив, и это главное. А старина Хэссоп — не такой уж он плохой. Он знает свое дело, и если иногда бывает не очень приятным, так на то он и босс. У него свои заботы... Взять хотя бы эту его сестрицу... Если б мне пришлось жить с такой придурковатой теткой, я бы, может, тоже кидался на всякого встречного. А я, как я уже сказал, счастлив. Сегодня утром я не разговаривал с Ингрид, но один вид ее ног, мелькнувших где-то впереди, в тумане, сразу воскресил в моей памяти все, что было вчера, и я подумал о том, какой же я счастливый-рассчастливый пес. И все люди сразу показались мне такими хорошими. Я даже обнаружил какие-то симпатичные черточки в этом грубияне Конрое. Во всяком случае, так было до обеденного перерыва...

А потом, перед самым звонком, мы стояли группой человек в пять возле входной двери, у шкафа, где хранятся чертежи, и чесали языки. Кто-то произносит имя Конроя; в эту минуту дверь распахивается и входит сам Конрой.