— Отто Юльевич, запасов продовольствия осталось только на одну шамовку, — заметил повар и заботливо спрятал остатки скудного завтрака в мешок.

Разобрали палатку, обвязались веревкой. Снова в снежных просторах. Все бело, куда итти?

Ветер бьет в затылок. Начальник экспедиции отклоняется от курса, он забирает с каждым шагом влево и влево.

— Отто Юльевич, правее, сбиваетесь…

— Пра-вее! — хором кричали задние.

Ветер несет слова мимо ушей, плотно завешенных теплой шапкой. Кричим назойливее:

— Правее!..

Отто Юльевич остановился:

— Слышу. Я же иду правее.

Но Шмидт снова стал блуждать, забирая влево. Итти трудно, Мы попали на откос скользкого глетчера. Несколько раз менялись передовые, и все мы одинаково теряли правильное направление.

Совещание решило переждать погоду, отдохнуть. Целые сутки бушевала метель. Палатка покрылась броней льда. Продовольствие иссякло. Спиртовка бездействует. Жажду утоляем снегом. Стужа привольно гуляет по палатке и по четырем скорченным человеческим фигурам. Пурга засвистела, зашурганила, заплясала свадебным хороводом возле крохотного шатра…

— Товарищи, остались одни черствые галеты. Экономьте их. Буран может продержаться неделю…

— Неделю — это пустяк. Вот сапоги проклятые жмут, с ними пропадешь, ноги издрогли.

Борис Громов стянул с меня тесную обувь и синие пальцы моих ног зажал теплыми руками.

— Три снегом, видишь — коченеет, — забеспокоился Шмидт, массируя мою правую ногу.

Пурга. Ветер свистит. Снег барабанит по крыше палатки. Отогретые ноги отдыхают в меховых варежках. Тепло. А за палаткой буран.

Скупая на радость приходит ночь, и утро не приносит перемены. За пологом палатки снег обильно застилает обширную территорию ледника голубым хлопком. Ветер мечется недостреленным зверем. Выходить за пределы брезентовой избушки не разрешает Шмидт.

— Ветер залепит глаза. Снесет в обрыв. Переждем…

Ждем…

Туман. Снег. Поземка. Вьюга. Метель. Пурга. Ураган. Шторм. Буран. Буря. Сменяют друг друга. Проходят день, вечер. Третья по счету наползает темная ночь. Шмидт не спит, он то и дело закрывает мне лицо теплым шарфом, заботливо подкладывает под мешок кожаные сапоги, спасает от сырости. Укутывает моих соседей своей одеждой.

— Отто Юльевич, почему не спите?

— Подагра проклятая. Спину ломает.

Шмидт при последних словах выглянул за полог палатки и закричал:

— Прояснило! В путь, живо!

Вскакивают сонные ребята. От их неосторожности ослабились оттяжки, палатка, оседая, придавливает копошащихся в ней заспанных людей.

— Не вылезать! Одеваться так!

Связанные в движениях, обуваемся по очереди, одеваемся в кожаные куртки. С моими сапогами скандал. Застывшие, они не лезут на теплый чулок. Но медлить нельзя, натягиваю их на босые ноги, — только бы не отстать от своих. Прояснило, значит надо пользоваться случаем. Скатали монатки, оглянулись.

— Ба, да мы взобрались на вершину мощного ледника Шокальского.

— Смотрите, сколько здесь трещин.

— Ветер мог сдуть нас в обрыв.

Недалеко от нашей палатки — широкое бездонное ущелье.

— Перевязывайтесь лучше. Дорога будет опасна, — обходя каждого, говорит Шмидт, просматривая мертвые узлы, стянутые вокруг пояса.

Вы, читатель, никогда, вероятно, не ходили по пустынному леднику в морозную, звездную ночь, в скованной льдом одежде при порывистом ветре. Верно, никогда? — Тогда слушайте. Путь трудный, тяжелый. Липкий снег илом прилипает к ногам. Кожа сапогов пухнет губкой. Ноги хлюпают в воде, просочившейся сквозь подошву. Красот ледника при солнечной погоде вы ночью не замечаете, — ледники притаившимися чудовищами стерегут вашу неосторожность на каждом шагу. Чуть замешкались, не рассчитали, — и вы летите в бездну трещины, у вас происходит вывих руки, — это в лучшем случае, а иногда вы остаетесь законсервированным в ледяной банке.

С опытным альпинистом мы смело берем преграды, перескакиваем трещины, зорко смотрим друг за другом: коллектив прежде всего. Мы почти бежим на едва мерцающий черный выступ скалы, с которого плыли новые потоки тумана.

— Скорей, скорей, — торопит Шмидт, прибавляя шагу.

Откуда-то налетел ветер, поднял поземку, закружил ее спиралью.

Разряженный воздух обманул нас. Чернеющая скала оказалась далеко за двумя перевалами ледников и одной долиной.

Лабиринт трещин колючей проволокой окружил блуждающую разведку.

Пробуем пересечь перевал, пройти к скале, норд-ост бушующими волнами мчится по долине.

Снова вчетвером на леднике. Рассветает. Звезды, накинув белую чадру, улетели в высь и исчезли…

— На ледокол! — решил Шмидт.

Туман изменил приказание начальника. На секунду где-нибудь пробивалось окошко, мы кидались туда, а туман сейчас же вставлял серую раму.

— Подлец, — смачно выругался Борис Громов.

12 часов блуждаем по ледникам. Горизонт закрыт, десятками минут не видим друг друга. Дергается веревка, трещина поочередно принимает нас в ледяные объятия, то и дело вытаскиваем товарища, облитого снежным потоком.

— Провалился?

— Да, нечаянно, оступился.

— Осторожнее, скоро отдых, — утешал Шмидт, рассматривая компасную стрелку, — мы вышли на норд. Теперь идем на зюйд-вест. Направлением сюда, — айспигель ткнул острым пальцем наконечника в туман.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Отто Юльевич, следы! За нами выслана спасательная партия.

Шмидт присел на колени.

— Покажите ваши ноги, Громыч. Ну-ка, поставь свою лапу сюда. Ну, так я и знал! Заблудились! Это наши следы. Мы ходим кругом…

— Что делать?

— Ждать. В таких случаях Нансен говорил: „терпение есть величайшая полярная добродетель“.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ледниковое ложе четвертую ночь бесплатно предоставляло нам ночлег.

Мгла. Серым валуном маячит палатка. В ней люди придушенными простудой голосами перекидываются:

— Закурить бы! Хоть одну бы затяжечку! — Это сетует Громов.

Табаку нет. Выручает Шмидт. Про черный день в жестяной коробке у него было спрятано несколько хороших папирос.

— Ночью закурить не плохо. По одной с удовольствием.

Шмидт осторожно, боясь растерять папиросы, открыл коробку. Три руки экскаваторами потянулись к ней.

— Чур условие: только по одной. Остальные завтра.

Дымом наполнилась наша юрта. От глубоких затяжек радостная улыбка пробежала по лицам.

Проголодавшийся Илляшевич роется в вещевом мешке.

— Хоть бы крошку хлеба. Живот стянуло.

— Терпеть надо. Три дня на голодном пайке — срок небольшой. Слышишь, как завывает пурга? Если она продержится еще неделю, тогда запоем вместе, а пока отдыхай, — докуривая до мундштука сигаретку, говорил Борис Громов, одновременно ползая на четвереньках в поисках свободного места для ночлега.

Спать четвертую ночь на ледяном полу было ужасно.

Вчера у сонного Шмидта вмерзла в лед борода. У Илляшевича проснулся пойманный им в болотистых низинах Ленинграда ревматизм. Громов простудился, закашлял.

Табак кружит голову. Медленно текли воспоминания. Отто Юльевич приподнялся из спального мешка, сдавив мне грудную клетку, и почти робко толкнул Громова.

— Борис, а ведь на ледоколе тревога. Сколько времени блуждаем.

Громов, откинув правую ногу, черными ресницами занавесил глаза, спал.

— Умаялся. Устал…

— Тревога, говорю, на ледоколе…