Под низким потолком рыжим светом горели лампы. Косо повешенное объявление гласило: «Welcome to all»,[9] a на деревянной панели, измазанной грязью и сажей, чья-то неумелая рука вывела мелом: «No spitting».[10] Выборный агитатор с адамовой головой, в куртке с крупной клеткой и стоящей дыбом шляпе, собирал голоса за кандидата от Democrats, что-то черкал в своих списках, считал деньги, раздавал жетоны и фишки, попутно продолжая уговаривать, хотя его слова тонули в общем гаме. Запах пива и пары виски пропитывали воздух, насыщенный дымом и углекислым газом от перегретой печки. Подмышки, гло́тки, ступни, шерсть, сукно старинных сюртуков и фетровые ленты, отмытые до блеска дождем, покрывались испариной. Она оседала на шапки из нутрии, чьи хвосты сметали белоснежную перхоть на обтрепанные куртки, и выпадала на холщовые шляпы, застегиваемые сбоку, продавленные «трильби» и цилиндры, на которых, казалось, кто-то долго сидел. Перед каждым выборами одна из гнусных портовых таверн превращалась в «курятник», где покупались голоса у бродяг, пьяниц, праздношатающихся — всевозможных отверженных, обладавших, тем не менее, правом голоса. Всякий из них был вооружен и прятал охотничий нож за поясом, кинжал со стопором в кармане или кольт на бедре. Там собирались бывшие канадские трапперы, докеры, разочарованные искатели золота, что вернулись из Калифорнии больные и с пустыми карманами, но при этом жили на широкую ногу. Они чувствовали себя здесь хозяевами и, закапчивая дымом стулья, громогласно вспоминали толстых сан-францисских капиталистов, преимущества гидравлической добычи, адские бараки, кишащие клопами, райские салуны и бордели на оставленных бригантинах, которые, стоя на рейде, сверкали разноцветными огнями.
Искатели золота устилали пол пунцовыми плевками, и такими же красными были тени, гравировавшие лица. Одни — обветренные, другие — будто вырезанные из неотесанной древесины, а третьи, рябые и пористые, как пемза, напоминали окаменевшие кораллы, губки с крупными отверстиями, затвердевшие от старости. На свету выделялись профили и рожи, заостренные алкоголизмом, дряблые подбородки, обвисшие в виде карманов, и носы, изуродованные драками и венерическими болезнями.
Джозеф У. Уокер, безработный музыкант, выпил всего один стакан пива, но не решался выйти из таверны «Ворон», поскольку на улице шел дождь. Его туфли протекали, и хотя было лишь начало октября, в подвале где он обитал, стоял ледяной холод. Словом, он терпеливо выжидал, прислушиваясь к шуму дождя сквозь грохот уличного движения и рев пароходов. Его внимание привлек обмякший человек справа, причем музыкант не мог разобрать, пьян тот или на грани обморока.
Человеку можно было дать как тридцать, так и все пятьдесят. Крайняя худоба и почти детское телосложение придавали ему очень хрупкий и болезненный вид, усугубляя то отталкивающее состояние, в каком он находился. Растерянное, искаженное, отекшее лицо, покрытое грязью. Потухшие глаза в тени спутанных волос, ниспадавших на огромный лоб из-под шляпы, у которой почти не осталось полей. Человек не носил ни жилета, ни галстука, несвежая рубашка виднелась в вырезе столь же засаленного жакета из тонкой, лоснящейся, местами прохудившейся ткани, что спускался на рваные штаны в мелкую клетку. Джозеф У. Уокер с изумлением заметил, что вся его одежда гораздо большего размера, чем следовало. В облике человека было нечто необъяснимое, какая-то неразрешимая загадка, заключавшаяся в контрасте между его состоянием и предположительным происхождением, а также в том, что некая таинственная двойственность разделила это изможденное лицо на две несхожие и совершенно чуждые друг другу половинки. Джозеф У. Уокер почему-то не сомневался, что в те времена, когда незнакомец еще был самим собой, он никогда не устремлял на собеседника свой подлинный взгляд, и если существовал какой-либо портрет этого человека, взор там был устремлен к сферам, куда никто, кроме него, не имел доступа.
Даже не надеясь на ответ, Джозеф У. Уокер спросил, не нуждается ли незнакомец в чем-либо. К огромному удивлению музыканта, человек ответил четким, хоть и смущенным голосом, представившись с величайшей учтивостью. Вынырнув из алкогольной бездны, он назвал имя друга, способного ему помочь, — некоего доктора Снодграсса, — и сбивчиво, горячо заговорил о потерянном или украденном чемодане.
«Хотите — верьте, хотите — нет, но он вдруг исчез. Мы особо не переживали, потому как эта его история с чемоданом… Он нес какой-то бред, полнейшую ахинею — такую же несусветную, как его тряпье. Свет не видывал! Хотя в Калифорнии встречались забавные типчики, вы уж поверьте!.. Суровые были времена, ведь даже с кварцевыми мельницами большая часть nuggets все равно пропадала к чертям собачьим вместе с отсеянной землей, так что в долине Сакраменто нельзя было рассчитывать даже на сто унций золота в месяц. Но вернемся к этому субчику. Нет, наш брат не делал ему ничего худого — к чему нам лишние неприятности?.. Я же вам сказал: мы нашли его в канаве, и я чуть не упал на него. Он сказал, что вдовец. К тому ж сердечник. Вдовец и сердечник. Да еще коротышка. Не подфартило парню. В общем, забрали мы его с собой и угостили бурбоном — говорят, это полезно для сердца. И тут вдруг он ожил — весь оживился! От глотка́ бурбона, представляете? Попробовали накормить, но есть он не захотел. Мы приняли его как родного, таскали за собой двое суток подряд, но, признаюсь, зря, и надеюсь, нам не светит никаких неприятностей, ведь по-хорошему его надо было свезти в больничку. Да, знаю, но посудите сами: мы думали, что делаем доброе дело, а потом решили, что он — наш талисман и, возможно, принесет удачу. Так вот, хотите — верьте, хотите — нет, пусть он и скатился на самое дно, но вел себя очень… высокомерно. Мы чувствовали, что он нас презирает, причем до глубины души. Ясно, что это нас отталкивало, но клянусь вам, мы не сделали ему ничего худого. И все же возиться с ним — удовольствия мало. Нет, безоружный. Денег у него с собой не было, но он говорил, что хочет добраться по железке до Филадельфии, а оттуда — пароходом до Нью-Йорка… Говорил, теща у него — просто клад, так мы и поверили! Впрочем смешил он нас нечасто. Да еще эта история с чемоданом! Под конец мы потащили его с собой на избирательны участок. Посадили в уголочке, и вдруг… это было уже после закрытия, но в сутолоке — поди разбери! Короче, он вдруг исчез. Бац — и нету!»
Доктор Снодграсс, человек с белоснежными ресницами, каждый вечер посвящал ужину, обычно завершая его отменным бренди «Отар». Он только что полакомился беарнским супом из капусты, chowder[11] из морепродуктов, лососем с зеленью, шашлыком из мэрилендского цыпленка и соте из индюшонка, а затем, после разнообразных салатов, — бисквитным тортом под названием «Развалины Антиохии» и оладьями из сладкого картофеля с ананасовым кремом. Доктор выпил ледяной воды, пар} рюмок амонтильядо и с удовольствием наблюдал, как слуга наливает в большой охлажденный хрустальный бокал бренди «Отар».
Доктор Снодграсс был издателем «Американского музея», да к тому же холостяком. Он полагал, что мир прекрасно устроен и Всевышний отлично знает свое дело. Предаваясь этим приятным раздумьям, доктор вдруг услышал неуместный голос боя, известившего о принесенной записке.
«Dear Sir,[12]
Некий джентльмен, находящийся в ужасном состоянии, в настоящее время случайно оказался на 4-м избирательном участке квартала Райан, расположенном в кабаре „Ворон“. Его зовут…
— О господи, — вздохнул доктор Снодграсс, — не может быть!
…утверждает, будто знаком с Вами… повторяю, он в весьма плачевном виде… нуждается в незамедлительной помощи и… ждет Вас там…
Преданный Вам,
Джозеф У. Уокер».
