«Нет, и до сих пор не соблазнялся, товар берег, и сейчас выстою… Нет, нет, что за наваждение? Что за страсти вокруг этой рабыни?! Да и краше и юнее сколько их было!.. А может, она ведьма… или, скорее, богиня?.. Нет, до сих пор держался, и сейчас не поддамся соблазну – товар есть товар, дело есть дело, страсть – не жизнь, как свечка, растает: кину ее, откупаясь, в прокаженные объятия Феофаны, пусть облизывает ядовитым языком!»

Эти поворотные к истокам Басро мысли перенесли встречу с Аной, как и прежде, в приемные покои, а не в опочивальню, о чем грезил накануне он, и, как прежде, Ану сопровождала свита – сестра, брат, две африканки. В отличие от других комнат в роскошном восточном стиле, эта комната носила несколько более скромный, деловой вид: полы облицованы ониксом, отполированным так, что всегда казалось: замерзли капельки воды и льдинками покрыта поверхность; с небольшим фонтаном, выходит на террасу с видом на море, а в глубине, на толстых коврах с узорчатым орнаментом два больших кожаных кресла с подлокотниками из слоновой кости, на золотых ножках.

Грозным повелителем восседал Бейхами, негодуя на жизнь, и даже не ответил на легкий поклон Аны. Но ее взгляд, сначала исподлобья, из-под высоко поднятых золотистых бровей, эти бездонные, доверчивые, обворожительно-манящие зеленовато-лиловые глаза вновь его нейтрализовали, загипнотизировали, сделали подвластным ей.

– Садитесь, присаживайтесь, Ана! – вскочил услужливо Басро, на ходу меняя ход своих мыслей. – Видишь, как скверны дела, ведь мы никто – все рабы. А знаешь, кто правит миром?.. У-у-у, только не говори, что твои языческие Боги, нет; миром правят деньги и интерес к ним, а у кого больше всех денег – у правителей. А кто организовал истребление твоей семьи, вас пленил и держит здесь?.. Не знаешь? А я подскажу: не я, как ты думаешь; я никто, босяк, а правители Византии, и лично принцесса Феофания, которая до сих пор мнит себя императрицей. Кстати, и этот остров, и этот дворец, и я, и ты принадлежим ей.

– Я никому не принадлежу, – бархатистым голосом, будто с ленцой отвечала Ана, глядя только вперед, сидя с величавой осанкой в кресле.

– Да пойми, спустись с небес, ты невольница, ты рабыня…

– Прекратите бредить, я скорее покончу с собой…

– Ана, – в свою очередь перебил ее Бейхами, – это не бред, а ожидаемый блуд, если бы не моя привязанность и снисходительность к тебе.

Краска залила гладкое лицо Аны, так что еще не обсохшие, но уже начинающие волниться пышные волосы приняли иной, золотисто-ядреный оттенок.

– Этого не будет, будет смерть, – уже без ленцы, с едва заметной тревогой.

– Это тебе кажется, а умереть нелегко, не дадут, – уже склонился к уху Бейхами, предвещающе шепелявил. – Человек изощрен в пороках. Выбьют из тебя эту спесь, надругаются так, что ни жить, ни умирать, ни думать не будешь, будешь куклой, рабой, как вон те, в лучшем случае.

– Нет! – крикнула Ана, обхватив костяные подлокотники.

Сидящие в противоположном углу брат и сестра со страхом в глазах вскочили, на них-то указывал теперь Бейхами:

– А о них ты думаешь? Или до себя и с ними покончишь? – слащаво-ядовитое шипение. – Разбросают вас по белу свету, будете лет пять, пока молоды, всех, кто захочет, ублажать, а там и помирай сколько хочешь…

– Нет… – еще ниже склонила Ана голову, – если бы не они… – упала на шелковую ткань крупная слеза.

– В том-то и дело… Хотя, – забарабанил пальцами о слоновую кость Бейхами, – когда голодная крыса начинает грызть пятку, думаешь только о себе.

– Не мучайте меня, – исступленным голосом взмолилась Ана, пребывая на грани истерики.

– Разве это мучение? – еще ближе от ее красивого уха зашептали влажные губы работорговца. – Мучение, когда из-за жалкого куска хлеба будешь с улыбкой на лице ублажать отцеубийцу.

– Нет! – истошно закричала Ана, закрывая руками уши. От ее прежней горделивой осанки ничего не осталось, согнулась, чуть ли не в коленях пряча лицо.

– Слушай меня, – вкрадчиво-повелительным металлом резанул голос Бейхами. – Хоть и баловал я тебя – ты рабыня, и не моя… Я к тебе привязался, и, жалея тебя, подскажу: у тебя есть шанс спасти не только себя, сестру и брата, но и меня заодно. Ты сильная и смелая, я уверен, ты справишься, или… твоя красота так тебя изведет, что тысячу раз пожелаешь смерти, а не сможешь, и будешь с завистью вспоминать утонувшую сестру… Вставай, у нас мало времени, тебя пожелала «императрица» Феофана, а в Византии ее пожелание – закон… Пошли, нам далеко плыть, по пути все узнаешь.

…Феофана – умная, красивая, избалованная судьбой единственная сестра императора Романа Лекапина. С детства она была не по годам способной и, главное, внимательной. Она быстро поняла и освоила нравы и мораль империи. Еще очень юной, с политической целью, а более чтобы обуздать замужеством сестру, Роман выдал ее за уже немолодого, влиятельного префекта претория Востока, чревоугодника Иоанна Капподийского. Их брак был фикцией, и супруги намеренно досаждали друг другу. Обыкновенно не совсем здоровый, толстый Иоанн Капподийский появлялся в кругу пестрой толпы фривольно одетых девиц легкого поведения, опираясь на плечи которых он продвигался в живописном и полном распущенности великолепии. А когда Иоанн следовал в Константинополь или еще куда-либо, его сопровождало до десяти тысяч рабов и слуг. Он был горд, богат, заносчив. Примерно так же вела себя и жила его жена – Феофана. Между супругами частенько возникали серьезные скандалы, дошедшие до вражды, и, наверное, из-за неприязни к Феофане Иоанн Капподийский постепенно принял сторону врагов Романа – византийских евреев, которых Роман Лекапин яро преследовал за узурпацию власти. Зять императора недолго пребывал в стане врага; вскоре его нашли мертвым на собственном ложе. Говорили о насильственной смерти не без участия жены. Впрочем, это было не редкостью в коррумпированной Византии; никто не возмутился и не удивился. Однако, не дожидаясь новых жертв, немногочисленные, но влиятельные и сплоченные противники императора свершили очередной дворцовый переворот, Романа Лекапина посадили в яму, а сестру пожалели – отправили в монастырь. Думали – распутная бабенка, там от горя и помрет, но не тут-то было, Феофана показала свой характер и ум. Она бежала, и не куда-нибудь, а к враждебным сарацинам, сконцентрировала вокруг себя деньги, а значит и людей, наняла армию в Византии и вихрем погромов прошлась по стране. Освободила брата, вновь посадила его на императорский трон, и сама стала называться «императрицей».

С тех пор жизнь стала сказочной: власть, деньги, страсть – составляющие ее вечного празднества. Лучшие бани, театры, гостиницы, ипподромы – эти самые злачные заведения принадлежат Феофане, она решает многое, если не все. Оргии не прекращаются неделями, на многочисленных конкурсах красоты она выбирает юношей, а ее еще совсем юный сын – девушек.

Но не бывают праздники вечными: где юно и тонко оборвалось – сын не выдержал марафона сладострастий – внезапно умер. Это был страшный удар для Феофаны – с полгода она не могла прийти в себя, потом мечтала вновь забеременеть – не получалось. И потихоньку началась прежняя жизнь со сплетнями, интригами, казнокрадством и мздоимством – днем, и страстными оргиями – по ночам. И как ожидаемое – страшная болезнь. Лекари и знахари, шаманы и ведьмы, колдуны со всех концов мира за любые деньги лечили Феофану – бесполезно. А этот еврей – императорский врач Лазарь Мних – и осмотреть Феофану отказался, сказав посыльному: «Дело не в болезни, а в профилактике, бороться надо не со следствием, а с причиной, лечить надо не тело, а душу – пусть возвращается в монастырь».

Что было дальше, известно: семью Мнихов вырезали, остался только Зембрия, а Феофану в монастырь и не взяли бы. Решением суда ввиду заразной неизлечимой болезни ее изолировали от общества, взяли под домашний арест. Но как удержать столь богатую и влиятельную женщину? С еще большим шиком и размахом Феофана появляется то там, то здесь, днем на ипподроме, вечером в театре, ночью в бане, под утро в гостинице. Многие, ожидая ее благосклонности и содействия в карьере или просто желая задарма пошиковать, не брезговали общением с могущественной «императрицей» – началась эпидемия.