Покойный Бирилев[23] ещё в 1898 году писал адмиралу Мессеру:
«С несказанным ужасом прочёл я ваш отчёт. Что же такое? Флота нет. А то, что строится, — выходит негодным… Нам придётся за всё рассчитываться во время войны, когда на карте будет стоять честь, а может быть — и целость России! Все интересы флота сведены к личному интересу одного человека (в. кн. Алексея)! И в этом бы ещё полбеды. Беда в том нравственном разложении, которое из этого истекает… Деньги зря растрачиваются, а дело не делается.
Строили же казённые верфи прежде, строили долго, дорого, но крепко. А теперь строят не дешевле, так же долго, но из рук вон плохо!
Нет, лучше не быть властью, чем не уметь ею пользоваться! Кроме морского управления — и все остальные отрасли не лучше, если в них разберутся люди, умеющие говорить правду не стесняясь».
И как бы в подтверждение этих строк в заграничных газетах появлялись фотографические снимки с расписками в получении миллионных взяток, подписанными… генерал-адмиралом великим князем Алексеем…
Но последний Романов, всецело подпавший под влияние окружающей его клики, ни о чём не думал…
— Всё вздор! Россия могуча! — твердил он. — А эти сказки пускают наши враги…
На протесты лучших людей из народа ответил сперва — памятником своему самодуру-отцу на площади Николаевского вокзала, где кончается «Великая Российская дорога», ведущая от Балтийского моря к берегам Тихого океана, дающая выход царству в незамерзающую гавань Владивостока…
Народ «ответил» царю стихами-загадкой:
Стоит комод,
На комоде — бегемот.
На бегемоте — идиот.
На идиоте — шапка, и на шапке — крест;
А кто отгадает — того под арест!
Не думая, что новый путь может смутить близких соседей, «макак японцев», Николай поддался проискам Безобразова[24] с присными, которые втянули Россию в войну, окончившуюся позорным Портсмутским миром…
Этот тяжкий урок почти бесследно прошёл бы для царя, но тут грянул первый раскат решительной грозы. Ропот народной тоски и гнева…
Я, как и миллионы моих современников — жителей одной и другой столиц, — помню эти грозные дни. Город с миллионным населением, погружённый во тьму… Костры на улицах, вокруг костров — конные и пешие солдаты… Пушки на перекрёстках… Треск пулемётов, разрывы картечи вдоль Невы, навстречу чёрной толпе, идущей требовать справедливости и свободы, — свинец и смерть!..
Десятки тысяч людей помнят ясное морозное утро 9 января 1905 года… Дворцовую площадь…
Море голов, волны людские заливают Невский, Адмиралтейский проспекты и прилегающие улицы…
Тут и женщины, и дети, и генералы, и литераторы, артисты и учёные…
Ждут, когда появится рабочая масса, через Зубатова[25] и Гапона[26], через труп Плеве[27] пришедшая к сознанию, что «только в борьбе с самодержавием может найти и получить свои права русский народ»…
Там, у Зимнего дворца, рядами темнеют войска… Кавалерия, пушки… Гвардейская пехота… Жандармерия… Весь оплот царской власти…
У самого подъезда дворца вырисовываются очертания могучей фигуры великого князя Владимира Александровича[28], окружённого несколькими свитскими офицерами.
Он только что по телефону сносился со своим родичем-царём, получил определённые указания и ждал лишь момента для выполнения царской воли.
Но и этого не сумел сделать удачно «достойный» отпрыск Романовых…
От Исаакия показалась огромная толпа народа: впереди священники с иконами в руках, с Гапоном во главе… Женщины, дети, рабочие… Все — безоружны. Мирный характер шествия особенно подчёркнут, и потому толпа не верит слухам, что её примут залпами… Не верит она и словам юных бледных всадников-офицеров, и настоянию околоточных: «Разойдитесь!.. Сейчас будут стрелять!..»
Женщины и мирные зрители густыми рядами протянулись вдоль решётки сада на углах Невского, где он сливается с Дворцовой площадью и Адмиралтейским проспектом. Дети, как птицы, уселись на голых ветвях, на деревьях Александровского сада…
Замерло всё на площади, наблюдая, как движется вдали чёрная толпа людей, пришедших просить у царя хлеба и защиты от произвола его сатрапов…
И вдруг прозвучал рожок… как клёкот хищной птицы, завидевшей добычу… Вопреки военному уставу прозвучал один лишь раз, а не три, как водится в таких случаях…
Владимир Александрович отдал приказ. Приказ был повторён начальником гвардейского полка, стоящего лицом к Адмиралтейскому проспекту.
И грянул дружный залп…
Не кверху, как это всегда бывает сначала, — а прямо туда, в чёрную толпу, в гущу людей… И сюда, по решётке сада, по его деревьям, с которых жалкими, окровавленными комочками падали тела убитых детей…
Женщины, поражённые пулями, валились без стона на мёрзлую панель… С криком ужаса шарахнулась толпа прочь, давя и опрокидывая друг друга… Вослед им, в спину, грянул ещё залп, поражая на бегу людей, как волков!..
Так ответил Николай Последний молящему народу на просьбу о правде и хлебе!
И что-то непонятное совершилось в природе в этот миг, когда сотни человеческих жизней были сломлены по приказу бездушного повелителя…
Высоко, светло в чистом небе сияло январское солнце… А когда прозвучали залпы, когда кровью окрасились камни и снег мостовой, когда взволнованные души ударами свинца были вырваны из тела, — каким-то бледным светящимся кольцом, как бы дымкой тумана окружилось солнце, как будто вопли и стоны раненых, вся тоска умирающих донеслись мгновенно туда, в неизмеримую высоту, и там смутили покой мировых светил…
Всё-таки жертва была принесена не напрасно.
И эти залпы, и провокационная работа Зубатова, Азефа[29], Гапона — всё то, что, казалось, творится на гибель народной мечты о свободе, привело к её торжеству, хотя бы временному…
Кто из современников не помнит о великой забастовке, об этом параличе власти, поразившем Россию в октябре 1905 года! Именно она заставила печальной памяти Сергея Витте, графа Портсмутского[30], мечтавшего о президентстве в Российской республике, дать Николаю подписать акт так называемой «куцей конституции» 1905 года.
Подписывая «Хартию свобод», скреплённую словом монарха, Николай уже помышлял о том, как, успокоив взбаламученное народное море лживыми уступками, он снова возьмёт в свои руки вожжи, затянет удила, ещё сильнее пришпорит бока измученному, обескровленному народу.
Что эти строки — не моё личное предположение, а исторический факт, может подтвердить выписка из протокола происходивших в Петергофе прений при выработке текста закона о созыве Государственной думы с совещательными правами…
Ещё в феврале этого, 1905, года был дан торжественный рескрипт, подтверждающий согласие монарха: даровать стасемидесятимиллионному народу его «человеческие права»… И только семь месяцев спустя — после пролитой крови, после приказов «не жалеть патронов!» — Николай решился выполнить своё «царское честное слово»…
Правда, его заставили обстоятельства…
Правда, он думал поступить иначе… Яхта друга и советника царского, посланная Вильгельмом Гогенцоллерном для «спасения» последыша Романова, стояла под парами в Петергофе… Чемоданы были уже уложены.
Но явился Витте и сумел иначе «спасти положение».
Начались исторические заседания…
Все вокруг волновались, трепетали, давали, как умели, ответы на великие вопросы, поставленные Роком и историей перед Россией и её царём.
