Пока народ собирался на площади, Выговский отправился к русским послам. Боярин Бутурлин еще изволил почивать, и писарь пришлось ждать с полчаса, пока он к нему вышел. Боярин был одет в роскошный кафтан, осыпанный драгоценными каменьями.

– Бью челом ясновельможному пану послу! – с поклоном приветствовал Выговский Бутурлина.

– Здравствуй, батюшка, Иван Казимирович! Хорошие ли новости принес?

– Готов служить его царской милости, – скромно проговорил Выговский. – Что мог, то сделал для его светлых очей. Сейчас только с тайной рады: все полковники, судьи и есаулы были у гетмана. Могу поздравить высокородного боярина с полным успехом. Мы так искусно повели дело, что ни одного голоса не было против, а кто и был против, тот молчал, чувствуя полное свое бессилие.

– Спасибо тебе, батюшка Иван Казимирович! – проговорил боярин с легкой усмешкой. – Великий государь мой, царь Алексей Михайлович, не забудет трудов твоих. А теперь, пожалуй, пора нам и на площадь; довбиши, почитай, часа два в котлы звонят.

Ровно в одиннадцать часов гетман в богатой одежде, сопровождаемый всей войсковой старшиной и казацкими полковниками, вышел на площадь. Над головой его держали бунчук, а в руках у него была булава, осыпанная драгоценными каменьями.

Есаулы и сотники засуетились, раздвинули народ и образовали широкий круг около помоста. Гетман со своей свитой поднялся на возвышение. Московские послы стояли поодаль, на особом назначенном им месте.

Все крыши прилегавших к площади домов были густо покрыты народом.

– Смирно! – крикнул генеральный есаул.

Вдруг сразу воцарилась тишина и громкий голос гетмана звучно пронесся по площади.

– Панове полковники, есаулы, сотники, все войско запорожское и все православные христиане! – говорил гетман. – Всем вам известно, как нас Бог освободил из рук врагов, преследующих церковь Божью, озлобляющих все христианство нашего восточного православия, хотящих искоренить нас так, чтоб и имя русского не упоминалось на земле нашей. Всем нам уже это стало несносно и, видно, нельзя нам жить более без царя. Поэтому мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтобы вы с нами избрали себе государя из четырех: первый царь – турецкий, второй – хан крымский, третий – король польский, четвертый – царь православный Великой Руси, царь восточный. Которого хотите, того и выбирайте! Царь турецкий басурман. Всем нам известно, какую беду терпят наши братья, православные христиане греки. Крымский хан тоже басурман, хотя, по нужде, мы и вели с ним дружбу. Об утеснениях от польских панов не надобно и сказывать: сами знаете, что они почитали лучше жида и собаку, чем нашего брата христианина! А православный христианский царь восточный одного с нами благочестия, одного исповедания. Сжалившись над угнетением православной церкви в нашей Малой Руси, этот великий царь склонил к нам милостивое свое царское сердце и прислал к нам своих ближних людей с царской милостью. Возлюбим его с усердием! Кроме его царской руки, мы не найдем благотишнейшего пристанища. Кто нас не желает послушать, тот пусть идет, куда хочет: вольная дорога.

Тогда раздались тысячи голосов:

– Волим под царя восточного! Лучше нам умереть в нашей благочестивой вере, чем доставаться ненавистнику Христову.

– Все ли так соизволяете? – спрашивал полковник Тетеря, обходя круг и обращаясь на все стороны.

– Все, все! – кричал народ.

Опять раздался звучный голос гетмана:

– Пусть будет так! Да укрепит нас Господь Бог под его царской рукой! Народ на это ответил:

– Боже, утверди! Боже, укрепи, чтобы навеки мы все были едины!

Выговский тогда прочел заранее заготовленные условия союза с Москвой. Условия эти были очень выгодны: казакам предоставлялось собственное управление, право самим чинить суд и создавать законы, избирать гетманов и чиновников, увеличить регистровое войско до шестидесяти тысяч и получать жалованье из местных доходов. Взамен этого они обещали платить царю дань и помогать ему во всех его войнах; царь же обязался окончательно освободить их от панского гнета.

Такие условия понравились казакам, и те, кто недовольны были союзом с Московией, должны были замолчать среди всеобщих одобрительных криков.

По обычаю, послы выждали, чтобы народ затих. Торжественно вошли они на возвышение. Бутурлин отвесил низкий поклон гетману и войсковому старшине и громко проговорил:

– Его царское величество, великий царь и государь всея Руси Алексей Михайлович повелел мне, нижайшему слуге своему, узнать о здоровье твоей гетманской милости.

– Нижайше благодарим его царское величество! Мы находимся в добром здравии и его величеству самодержавнейшему государю того же желаем.

Затем боярин немного приосанился, откашлялся и начал ровным, спокойным голосом свою речь. Несмотря на то, что он не волновался и не возвышал голоса, слова его так и просились в душу. Он умел говорить ясно, доказательно, так убедительно, что даже самовольная казацкая громада притихла и слушала его без возражений, вполне с ним соглашаясь. Сперва он изложил все беды, притерпенные Украиной, напомнил, как польский король присягал блюсти вольности казацкие, а затем не сдержал присяги, отдал казаков в полную власть панам. Такой король, изменивший своему слову, не мог быть их государем. Он намекнул, что царь московский оттого только сжалился над казаками, гонимыми за веру, что они сами много раз просили его о помощи. Он готов принять их под свою высокую руку, помогать им против разорителей веры православной, защищать и оборонять их от всяких недругов; они же должны служить ему, желать добра и надеяться на его милость.

Боярин кончил и народ стал расходиться. Между расходившимися много было недовольных, угрюмых лиц, особенно между стариками.

– Из одной неволи в другую попали! – шептали они и смотрели злобно на гетмана и послов, садившихся в кареты, чтобы ехать в собор, для принесения присяги на верность.

– Что лях, что москаль, прозвище иное, а ярмо все одно!

На паперти собора стояло все духовенство с клирами всех церквей, с соборным протоиреем Григорием во главе. Рядом с ними поместилось московское духовенство, прибывшее с послами. Лица переяславльского духовенства были сумрачны; им не хотелось идти под власть московского царя и зависеть от московского патриарха.

Духовенство встретило гетмана и послов с духовными песнями и каждением, а казанский архимадрит Прохор взял чиновную книгу, чтобы приводить всех к присяге.

Хмельницкий дал знак остановиться, подошел к Бутурлину и сказал:

– Вам, панам послам, сперва следует присягнуть от имени царского величества, что он не нарушит наших прав!

Боярин приосанился и спокойно отвечал:

– У нас того обычая нет; подданные должны присягать своему государю. Тебе, гетман, и говорить об этом непристойно. Вы должны давать веру тому, под чью высокую руку поступаете.

– Прошу ясновельможного боярина обождать, – сказал тогда Богдан. – Я пойду переговорю с полковниками.

– Гетман ушел. Прошло больше часу. Боярин стоял в соборе и терпеливо ждал. Наконец, вместо гетмана, явился Тетеря с другим полковником.

– Непременно надо вам присягнуть, – говорили они, – без этого нельзя присягать и гетману.

– Неприлично великому государю присягать своим подданным, – настаивал посол, – чего вы боитесь? Государь не обманет вас.

– Польские короли всегда присягали нам, – говорил Тетеря.

– Это короли неверные и не самодержцы, – возражали послы, – что пользы, что они присягали, когда не держали своей присяги; а государево слово крепкое.

– И гетман, и мы, и вся старшина верим вам так, а для народа нужна присяга, иначе он опять забунтует.

– Это уж ваше дело справляться с вашим народом, учить их и унимать от непристойных речей.

Полковники вернулись к гетману. После шумных споров между полковниками присяга состоялась. Гетман присягнул первый, а за ним Выговский, вся войсковая старшина и полковники.

Из собора поехали на съезжий двор, где Хмельницкий принял дары царя: знамя, булаву, ферязь, шашку и соболей.