– Ты обманщик, казак! Где ясыр, мне обещанный, где добыча?

– Высокий повелитель, – с поклоном отвечал Хмельницкий, – и ясыр, и добыча будут, как только мы победим поляков.

– Это я и без тебя знаю, – с досадой отвечал хан. – Да победим ли? У короля большое войско и храбрые воины.

– Это только сначала, – отвечал Богдан, – а как мы продержим их под солнечным зноем да станем их обстреливать, ни днем, ни ночью не дадим им покоя, не допустим к ним съестных припасов, вся их храбрость сразу пропадет.

– И ты думаешь, я тут долго буду сидеть и смотреть, как ты их обстреливаешь, – нетерпеливо крикнул хан, топнув ногой. – Ты смеешься надо мной, казак! Мало того, что насильно заставил меня идти на моих друзей, ты еще думаешь, что можешь меня держать здесь, а я буду ждать, пока поляки перебьют все мое войско. Завтра же ты должен покончить с поляками! Завтра же, не позже! Слышишь ли ты? Не то я тебя самого отведу к королю.

– Хорошо! Завтра, так завтра! – коротко отвечал Хмельницкий, видя, что хан слишком разгневался.

Гетман ушел, а хан тотчас же позвал к себе визиря и Белибея; они о чем-то долго совещались, и, когда все уже в лагере спали, Белибей тайно поскакал в польский лагерь.

Гетману не спалось, он тихо стоял на пороге своего шатра и пристально рассматривал польский лагерь. Вдруг он кликнул дежурного казака и велел ему позвать Ивашка.

Через несколько минут казак стоял уже перед гетманом, молодцевато закинув чуб за ухо.

– Ивашко, хочешь быть полковником? – спросил гетман. Ивашко посмотрел на него и улыбнулся.

– Шутишь, батько!

– Нет, не шучу, – серьезно сказал Богдан. – Вот видишь этот польский редут на берегу реки? – продолжал он, показывая вдаль.

– Вижу, батько!

– Там у них стоят немцы. Они теперь, наверное, спят после битвы, и сторожей тоже не видать, верно, где-нибудь прикорнули за уголком и спят. Собери отряд смельчаков, переколи немцев и воротись в табор. Вот и будешь полковником.

– Попробую, батько! – коротко отвечал Ивашко.

Через полчаса казаки уже хозяйничали в сонном редуте, кололи и рубили так ловко, что ни один немец не пикнул, и весь лагерь продолжал спать. Долго работали казаки, а немцев оставалось еще много.

– Эк их сколько! – ворчали они шепотом, – даже руки устали.

– Слышите, панове братья, – сказал один из казаков. – Видно, мы с устатка-то последних не совсем прикончили, стонут.

Некоторые из умиравших, действительно, стонали, и один из сторожевых артиллеристов, дремавших у своей пушки, вдруг встрепенулся.

– Ну, братцы, на утек, – скомандовал Ивашко, – скорей в реку.

Один за другим казаки неслышно бултыхнулись в воду и пропали, промелькнув как молния в глазах у пушкаря. Он выпалил, забили тревогу, весь лагерь поднялся на ноги; жолнеры зажгли тысячи лучин и бросились к злополучному редуту. Там недвижно лежали перебитые немцы, и только немногие из них еще хрипели в предсмертной агонии.

– Враги! – разнеслось по лагерю. – Казаки, татары? Где они?

– Тут в лагере! Режут!

Все переполошились, все заметались, и только один пушкарь, поднявший тревогу, стоял на месте, неподвижно смотря в реку; он начал догадываться, в чем дело.

На другом берегу двигались какие-то черные пятна, и пушкарь указал на них рукой.

– Вот они! – проговорил он, – выбрались на берег и утекают к своим.

– Удивительно, непостижимо! – говорили поляки. – Но мы сами виноваты, нельзя спать!

Тотчас же обо всем донесли королю, и он отдал приказ готовиться к битве.

Когда казаки прискакали в табор, там тоже все поднялись, разбуженные пушечным выстрелом. Торопились устроить обычный четырехугольник из возов, устанавливали пехоту внутри четырехугольника, по бокам становили конницу.

Татары расположились на равнине длинным узким полумесяцем, загнутым назад. Против них стояло правое крыло польского войско под началом Потоцкого, а знаменитый польский герой Иеремия находился на левом крыле, под начальством Калиновского. Это левое крыло упиралось в реку, правое же тянулось до самого леса. В центре стоял сам король, охраняемый пятью стами знатнейших всадников, молодцеватыми гусарами с длинными копьями, немецкой пехотой и артиллерией. Позади этого несокрушимого ядра стояла пехота и лагерь, так же, как у казаков, защищенный связанными возами. Король не думал оставлять поле битвы; он бодро стоял на избранном пункте и взором опытного воина обозревал всю позицию. Приближенные советовали ему удалиться и предохранить себя от опасности.

– Посмотрите, ваше величество, – говорил ему канцлер Лещинский, –хана все считают храбрым воином, а между тем он только следит за битвой вдали от пуль.

– Для меня не пример другие короли, – отвечал Ян Казимир. – Я хочу жить одной жизнью с моим народом, хочу, чтобы в опасности дворяне видели своего короля, это придаст им бодрости и устрашит врагов.

Войско стало, наконец, в боевой порядок, и тогда показалась процессия: несли чудотворный образ Холмской Божьей Матери, по преданию написанный евангелистом Лукой. С пением молитв, осеняя воинов крестом, духовенство медленно двигалось вдоль рядов. Король с блестящей свитой последовал за процессией. С непокрытой головой, с обнаженной саблей Ян Казимир громко вдохновлял войско к предстоящей битве.

В казацком таборе тоже служили молебны. Митрополит Иосаф в архиепископском одеянии на коне объезжал казацкие ряды. За ним на белом аргамаке, в горностаевой мантии, с драгоценной булавой и освященным мечом следовал гетман и громким голосом ободрял казаков.

Взошло солнце; густой туман, закрывавший окрестности, стал подниматься под его горячими лучами. И в том, и в другом лагере тихо и стройно стояли ряды воинов, стояли долго, с рассвета до полудня; ни та, ни другая сторона не нарушала безмолвия. Такое безмолвие было хуже битвы. Поляки не доверяли казакам и частенько посматривали назад, полагая, что это военная хитрость, что Хмельницкий думает напасть на них с тылу.

Некоторые из более суеверных утверждали, что хан призывает на них адские силы, и со страхом посматривали на белое знамя, развевавшееся вдали на холме.

– Не лучше ли отложить битву до другого дня? – говорили они.

Толки эти дошли до короля.

– Пан Отвиновский, – сказал король, обращаясь к одному из шляхтичей, знавшему восточные языки, – потрудится поехать к хану в качестве парламентера и передать ему от меня вызов поскорее начать битву. Отвиновский навязал на свое длинное копье белый платок и поскакал к холму. Он передал хану вызов короля.

Ислам-Гирей усмехнулся и только кивнул головой.

– Что же думает Хмельницкий? – спросил хан обращаясь к своим приближенным. – Если польское войско так ничтожно, как он говорил, то чего же он медлит? Скажите ему, что я приказываю ему двинуться на поляков. Гетману передали приказание хана и он подал знак пехоте.

Четырехугольник двинулся и в то же время татары с диким криком бросились на польский центр. Но князь Иеремия не дремал. Быстрым движением он бросился на казаков. С обнаженным мечом летел он впереди своего войска, мужественно прокладывая себе дорогу среди неприятеля. Пехотой в казацком лагере командовал Гурский, недавно пожалованный дворянством. Вместо того, чтобы встретиться с отрядом Вишневецкого, он отодвинулся назад, так что князи Иеремия со всем своим отрядом очутился среди неприятельского лагеря. Следом за ним двинулась артиллерия и иностранная пехота, а правое крыло атаковал Конецпольский со своими драгунами.

Началась адская резня. Загремели пушки. Повалились целые груды трупов и с той и с другой стороны. Стоны раненых, ржание коней, рев испуганных волов, все смешалось в нестройный грозный гул.

Поле битвы покрылось густой пеленой порохового дыма.

Несколько часов продолжался бой, как вдруг хан крикнул:

– Измена, коня!..

Быстро вскочил он в стремена, пустился по полю, а за ним в страшном беспорядке бросилась орда, побросав больных и мертвых, забыв о своей военной добыче, видя в своем паническом страхе только одно, что их высокий повелитель в первый раз в жизни бежит с поля.