На другой день все попрятавшиеся жители выползли из своих нор; испуганные дрожащие собрались они на площади. Каждый хотел себя выгородить, один показывал на другого. Нашлось множество виновных.

Вишневецкий приказал всех их схватить. Опять начались пытки и казни, а Вишневецкий с злобной радостью смотрел, как лилась кровь ненавистных ему хлопов, и успокоился лишь тогда, когда из схваченных никого не осталось в живых.

На следующее утро Вишневецкий велел своим жолнерам собрать всех оставшихся в живых и привести на площадь. Как не прятались немировцы, слуги Вишневецкого находили их везде и тащили к князю. Никто уже не надеялся больше на помилование, все ждали новых казней; но князь, пресыщенный местью, гордо сказал:

– Прощаю вас. Будьте впредь верными моими слугами и вы узнаете мою милость, а теперь выдайте нам провиант и затем расходитесь!

В несколько часов все нужное для воинов князя было доставлено, немировцы торопились выпроводить грозного пана и дали ему все, что могли. Уезжая, Иеремия оставил в Немировке отряд в двести драгун, сам же отправился в глубь своих владений… Через несколько переходов, на одном из привалов, к князю явился драгун, израненный, утомленный, покрытый густой пылью. Немировцы, по удалении князя, пригласили один из гайдамацких загонов и с его помощью перерезали драгун; ему одному удалось только случайно спастись.

Вишневецкий тотчас же решил вернуться в Немиров, но на дороге он увидел скачущий навстречу ему небольшой отряд. Это был киевский воевода Тышкевич. Подъехав к Иеремии, он прерывающимся голосом проговорил ему:

– Как я рад, как я рад, что встретил князя! Князь один может спасти меня.

– Что с вами случилось, пан воевода? – спросил его князь.

– Кривонос напал на мою Махновку, он разорил соседний монастырь, а замком моим едва не овладел посредством хитрости; теперь мои жолнеры охраняют замок, но где им устоять… Может быть уже и поздно… Прошу, Бога ради, помочь мне…

– Так вы говорите на ваш замок напал Кривонос? – переспросил князь. –Это вполне сходится с моими намерениями. Я иду к нему навстречу… Хотел было наказать своих мятежных хлопов, да теперь некогда с ними возиться! Отряд князя отправился к Махновке и в сумерках прибыл к замку.

Казацкая пехота уже разрушила деревянные стены, разбила ворота и бросилась на жолнеров. В этот момент сзади нее послышались крики воинов Вишневецкого. Они ударили на казаков и те очутились между двух огней. Уже ближайшие ряды казаков полегли; они, видимо, изнемогали, как вдруг в тылу отряда Вишневецкого появился Кривонос с конницей. Теперь князь Иеремия попал в западню. Казаки дружно и с фронта, и с тыла ударили на хоругви Вишневецкого.

– Ага, Еремка, не уйдешь от меня! – вскричал Кривонос и бросился на князя с копьем на перевес.

Еще минута и казак проколол бы князя насквозь, но тот быстрым движением повернул коня в сторону, сильно осадил его назад и, отбиваясь от противника, отступил к драгунам. Конница князя, теснимая Кривоносом, спешилась и, отражая удары неприятеля, шаг за шагом отступала… Ночная тьма, наконец, прекратила битву. Тышкевич, потерявший последнюю надежду на успех, советовал воспользоваться темнотой и уйти.

– Мы ничего не поделаем с казаками и только раздражим их, – говорил он, – а войско даром погубим. Если бы нам удалось занять замок, тогда другое дело, теперь же об этом и думать нечего…

Казаки оставили преследование и вернулись в Махновку. Воевода с князем увидели зарево пожара: горел замок, куда ворвались казаки, положив на месте жолнеров. Теперь уж нечего было защищать и с рассветом Иеремия отступил, предоставив казакам грабить окрестности.

Польское коронное войско постепенно собиралось под Константиновым. Лагерь раскинулся на огромном пространстве и казался скорее какой-то ярмаркой, а не военным лагерем. Все пестрело, переливалось всевозможными цветами: все было нарядно, роскошно. Каждый пан стоял, как маленький царек, окруженный своими подчиненными; у него были своя конница, своя пехота, около него располагались свои шляхтичи; бесчисленное множество слуг состояло при его громадном обозе. Паны рядились так богато, как будто собирались на пир: их бархатные кунтуши с дорогой меховой опушкой переливали всеми цветами радуг; на кунтушах ярко выделялись толстые золотые цепи, спускаясь на груди до пояса; на шапках красовались целые кисти драгоценных камней; сабли блестели дорогими рукоятками. Но паны щеголяли не одними нарядами; они привезли с собой и всю обстановку: чудный фарфор, массивное серебро украшали их столы; конфеты, варенья, дорогие вина подавались за их роскошными обедами. Спали паны на пуховиках в прекрасных кроватях; утром брали ванны или умывались в изящных серебряных тазах. Жолнеры еще в июне получили жалованье вперед за три месяца; теперь это жалованье из подражания панам было проедено и пропито и коронное войско, посланное для охраны страны, грабило и разоряло жителей не хуже неприятеля.

Вишневецкий тоже подошел со своим отрядом, но он стал под Константиновым, а под Глинянами и намеревался действовать самостоятельно. Он был сильно оскорблен, что сейм не избрал его предводителем войска, и не хотел признать над собой начальство Заславского.

Был уже конец сентября, когда Хмельницкий подошел к небольшой речке Пилявке и расположился лагерем. Местность у Пилявки болотистая, а через речку устроена плотина; на другом берегу стояло польское войско, тоже подошедшее к реке.

Вечером 19-го сентября Хмельницкий сидел в своем шатре и раздавал приказания казацким старшинам. Во всех его движениях была заметна нервность, раздражительность. На замечание кого-то, что в польском лагере нет ни одного храброго воина и что разбить ляхов ничего не стоит после одержанных побед, Хмельницкий угрюмо посмотрел на хвастуна и резко сказал: – Кто знает, что будет: быть может нас ждет победа, а быть может и поражение, о крымцах ни слуху, ни духу, которого гонца к ним посылаю…

А без них трудно справиться с коронным войском.

Кривоносу Хмельницкий отдал приказание немедленно отправиться к Константинову в засаду, чтобы отрезать полякам путь, если они вздумают отступать.

– Послушайте еще, панове атаманы, – сказал Хмельницкий, – передайте все своим казакам, чтобы попавшие в плен пугали ляхов татарами; пусть говорят, что мы дожидаемся самого хана с ордой…

Затем Хмельницкий отдал приказание нескольким начальникам перейти плотину и окопаться на другом берегу шанцами. Сам он намеревался остаться в Пилявском замке за укреплениями.

– Главное, не слишком торопитесь нападать на поляков; заманивайте их, старайтесь раздразнить их удаль, но в решительную битву не вступайте; протяните время, быть может, и татары подойдут.

Угрюмо-серьезное настроение Хмельницкого сообщилось и всему лагерю. Казаки, против обыкновения, не гуляли, не пели; старики удерживали молодых и напоминали им, что скоро, может быть, придется сложить головы.

– Не петь теперь надо, а молиться, – говорили они.

И все войско усердно молилось, священники едва поспевали служить молебны; они воодушевляли воинов, напоминая им, что дело их правое, что они стоят за веру православную.

Не то было в польском лагере. Почти в каждом шатре шла шумная пирушка. Паны, по-видимому, не допускали и мысли, чтобы хлопы могли их победить…

– Разве стоит тратить пули на этих хлопов? – с презрением говорили они. – Смотрите, как они нас трусят, даже петь забыли. Стоит только приударить хорошенько на этот курятник и, несмотря на то, что он зовется замком, мы разнесем его и не оставим камня на камне.

Какой-то удалой шутник даже придумал молитву на этот случай и она пошла ходить из уст в уста. Паны молились: "Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем".

Пан Корецкий, прибывший в лагерь, старался загладить свою вину. Он рвался в битву и выпросил позволение быть в передовом отряде.

– Не хорошо только, – шептали некоторые, – что мы начнем битву в понедельник: тяжелый это день, лучше его переждать.