В польском же лагере, несмотря на храбрившихся панов, на всех напал страх, особенно, когда разнеслась весть, что передовой трехтысячный отряд драгун перешел к Хмельницкому.

– Не будем стоять за панов, – говорили слуги. – Что нам за охота подставлять свои шеи под казацкие сабли…

Паны не могли этого не слышать и со страхом ожидали приближения неприятеля.

На другой день утром, в понедельник, показалась на горизонте пыль: появился Хмельницкий с татарами.

– Гляди, гляди! – указывали один другому жолнеры, – их тут тысяч сто, если не больше! Перебьют они нас, а кого не убьют, татары захватят в плен. На самом деле казаков было только пятнадцать тысяч, не считая четырех тысяч татар Тугай-бея. В первый день Хмельницкий не хотел давать решительного сражения. Татары несколько раз бросались на поляков, но поляки каждый раз отражали нападения. Тугай-бей важно проехал мимо польских шанцев, не обращая внимания на выстрелы; он повернулся лицом к полякам, чтобы все могли его видеть, и, доехав до конца укреплений, медленно повернул коня к казацкому табору. Полякам уже не раз приходилось иметь дело с Тугай-беком; про дикого татарского богатыря сложили не одну песню, а матери его именем пугали своих детей. Один вид его уже нагонял страх.

– Ему нечистая сила помогает, – шептали солдаты, – смотрите, его и выстрелы не берут.

Кучка татар выехала на герцы, из польского лагеря тоже повыскакивали наездники; но этот турнир еще не походил на сражение, казалось, что и та и другая сторона фехтует для своего удовольствия, только падавшие трупы да осиротелые кони, метавшиеся по степи, говорили, что дело идет о жизни и смерти. Несколько татар попались в плен; один их них оказался переводчиком. Этот бут (переводчик), по-видимому был переодетый казак. Когда его стали пытать, чтобы выведать о войске, тот показал, что татар сорок семь тысяч, а казаков больше пятнадцати тысяч. К вечеру всех этих пленников вывели перед окопы и отрубили им головы.

Казацкий табор расположился полумесяцем на возвышенности и паны с минуту на минуту ждали атаки. Казаки, действительно, рвались в битву. – Чего там ждать, батько! – говорили они. – Мы сразу сомнем весь лагерь, не устоять панам, хоть они и окопались…

– Подождите, братья запорожцы, – отвечал Хмельницкий. – Мы их другим средством изведем, казацкие головы слишком дороги, чтобы рисковать ими во время атаки.

– Что он еще затевает, – шептали казаки, не смея перечить своему предводителю.

– Гей, хлопцы! Пришлите мне Микиту Галагана! – крикнул Хмельницкий. Слуги бросились к одному из возов. Подле него сидел поджав под себя ноги, высокий худощавый казак с длинными усами, уже блестевшими проседью. Он беспечно курил люльку и по временам напевал вполголоса какую-то заунывную песню.

– Ступай к батьку! Батько тебя зовет, – торопили его слуги.

– Поспеет! – флегматично отвечал Микита, спокойно выколачивая золу из люльки и пряча трубку за пояс.

С развальцем, не спеша, зашагал он к палатке Хмельницкого и, приподняв полу, служившую дверью, остановился на пороге.

– Что прикажешь, батько! – с низким поклоном спросил он.

– Хочешь послужить матери-Украине, Микита? Есть у меня до тебя важное дело, оно может стоить и жизни, – проговорил Хмельницкий, отводя Микиту вглубь палатки.

– Для казака жизнь не дороже гроша! – беспечно проговорил Галаган. –Говори, батько, что надо делать?..

Хмельницкий шепотом стал объяснять, в чем дело, и с полчаса продержал его у себя.

– Ну, а теперь иди, – отпустил он его, провожая до порога палатки. –Бог да поможет тебе!

Микита подошел к возу, на котором лежали его пожитки; лицо его было так же непроницаемо, как всегда, только в глазах светилась решимость, да время от времени, перебирая разные вещи, он хватался за поседелый ус, как будто тревожная дума вдруг приходила ему в голову. Наконец он нашел, что искал. Это маленький невзрачный образок, давнишнее благословение матери. Микита набожно перекрестился, поцеловал образок и спрятал его на груди. Потом подошел к старому седому казаку, сидевшему у костра, где варилась саламата, и отозвал его в сторону.

– Слушай, Половьяне, – сказал он ему, – я иду до ляхов, батько посылает.

– На разведки? – спросил Половьян.

– Да! – загадочно глянув в сторону, коротко отвечал Микита. – Если не вернусь и если тебе удастся уйти живым с поля, дай знать обо мне сестре и матери.

– А зачем тебе не вернуться? Высмотришь, что надо, и назад будешь, –отвечал Половьян.

– Нет, друже, чует сердце, что остаться мне у ляхов. Прощай, не поминай лихом! – прибавил Микита, отвешивая низкий поклон.

Половьян с удивлением посмотрел ему вслед.

– Хитрит казак, – ворчал он, – не все сказал; если бы просто на разведки высылали, не стал бы с жизнью прощаться.

Микита, действительно, шел почти на верную смерть. По приказу Хмельницкого он должен был отвести глаза полякам, обморочить их и предать таким образом в руки Богдана.

Проводив Микиту, Хмельницкий позвал к себе Корсунского полковника Кривоноса.

– Знаешь "Крутую Балку"? – спросил он его.

– Что у села Гроховцев?

– Да.

– Знаю.

– Так бери тотчас же шесть тысяч казаков и скачите туда да постарайтесь хорошенько испортить у оврага всю дорогу; сами же спрячьтесь в засаду. Когда подойдут ляхи, угостите их хорошенько спереди, а мы погоним сзади.

– Почему ты знаешь, батько, что они пойдут по этой дороге?

– Уж это мое дело, – уклончиво отвечал Хмельницкий. – Возьмите с собой несколько орудий, поставьте их на противоположной стороне оврага так, чтобы удобно было обстреливать овраг. Кривонос собирался еще расспрашивать, но Богдан заторопил его и сам вышел вместе с ним, чтобы осмотреть отправлявшийся отряд.

Микита спустился с возвышенности и ползком крался мимо польских окопов, не особенно стараясь прятаться. Передовая стража скоро его увидела, трое солдат бросились к нему и схватили его за руки. Микита был замечательный силач, мог бы их стряхнуть как мух, но он только делал вид, что отбивается, а сам думал про себя: "Эх, вы, вражьи дети, думайте, думайте, что справились с Микитой, а Микита вас же проведет".

Солдаты привели его к Потоцкому.

– Пытать огнем! – приказал гетман и отправился сам присутствовать при пытке.

Микиту на веревках вздернули на перекладину, подкатили смоляную бочку и зажгли смолу. В другое время Галаган молча перенес бы пытку, не проронив ни слова, но теперь это в его расчеты не входило. Едва только огонь коснулся его тела, он завопил благим матом, корчась от боли.

– Ой, панове, ой, смилуйтесь! Ой-ой-ой, все скажу, как на духу покаюсь!

– Так говори! – приступил Потоцкий. – Сколько вас казаков?

– Снимите с огня, все скажу! – кричал Микита.

Пытку прекратили и начали допрос.

– Не знаю я нашим счета, да и знать его трудно; хлопы к нам отовсюду бегут, за день их сотни прибывают…

– А татар сколько? – допрашивал Потоцкий.

– Тугай-беевой орды будет тысяч пятьдесят. Сам хан с ордой стоит тоже неподалеку, говорят скоро сюда прибудет…

Потоцкий изменился в лице. – "Струсил вражий сын", – подумал про себя Микита, быстро взглянув на гетмана и так же быстро опуская глаза. Он упал в ноги гетману.

– Смилуйтесь, пане, – смиренно просил он его. – Буду служить вам верой и правдой, я всю степь, как пять своих пальцев знаю, каждый кустик мне знаком. Я вас так проведу, что ни один казак нам на пути не встретится. Вам тут все равно оставаться нельзя, а как подойдет хан со своей ордой, казака нападут на ваш лагерь…

Потоцкий ничего не ответил на просьбы казака, возвратился в свою палатку и собрал панов. Он теперь уже не хвалился, что разгонит казаков плетью, а, напротив, совсем упал духом и жаловался, что у него мало войска.

– Где мы возьмем продовольствие, – спрашивал он жалобно, – если казаки и татары вздумают нас осадить?

– Пан гетман забыл, – ядовито заметил Калиновский, – что он сам себя лишил продовольствия, предав огню все окрестности. Теперь нам остается только одно, не дожидаясь осады, броситься на неприятеля и смелым натиском пробить себе путь.