Уже совсем стемнело, когда приплыли и барабашевцы к так называемому "Каменному затону", где их уже ждал Кречовский. Одни причалили к береге и вышли, другие остались в лодках, намереваясь выйти на берег на другой день утром. Начальство все оставалось в лодках. На берегу толклись только казаки да пехотинцы, одетые в немецкое платье. Между ними появился Ганжа. – На черную раду! На черную раду! – скликал он.

Казаки столпились около него.

– Панове казаки! – кричал Ганжа, – я послан от Богдана Хмельницкого напомнить вам, что все мы братья, что всех нас породила общая мать, Украина. Как же мы поднимем друг на друга руку? Как вы решитесь пролить кровь ваших братьев? Да и за что лучше стоять: за костел или за церковь православную?

– Правду он говорит, – толковали в толпе. – Ляхи наши недруги; они заплатят нам неволей, стоит ли помогать им против братьев наших казаков?.. В несколько минут весть о том, что говорил Ганжа, разнеслась по всем лодкам. Все шесть тысяч казаков, как один человек, стали за казацкое дело, побросали знамена, значки, порвали и растоптали их. Шляхтичи, начальники отрядов, попрятались в лодках; они чувствовали, что погибель их неминуема. – Бить изменников! – кричали казаки. – Смерть отступникам!

Барабаш спал в одной из лодок. Услышав шум, он вскочил и схватился за оружие. Кругом он увидел казаков с угрюмыми лицами, с обнаженными саблями. – Он враг церкви святой! – кричали одни.

– Он предатель! – вопили другие.

– Он таил королевскую грамоту! – напоминали третьи.

– Казнил казаков в угодность панам!

Однако никто не решался первым поднять руку на старика. Барабаш стоял бледный, растерянный, предчувствуя, что настал его смертный час. Наконец Филон Джеджалык закричал:

– Что тут долго думать; кто тянет к панам, тот не наш!

С этими словами он с силой вонзил копье в грудь старика, поднял труп его через борт лодки и бросил в Днепр.

Это было только началом. Та же участь постигла и других шляхтичей, их изрубили и побросали в реку. Потом расправились и с казаками, подозреваемыми в преданности панам. Наконец собрали раду и выбрали есаулом казака Кривулю. Новый есаул тотчас послал гонца к Хмельницкому.

Несмотря на то, что было еще очень раннее утро, Хмельницкий уже ходил по лагерю и отдавал приказания. В это время предстал перед ним гонец.

– Регистровые казаки бьют тебе челом, батько! – сказал гонец. – Все мы готовы встать под твои знамена, только распорядись выслать к нам коней. – Кони будут! – отвечал Хмельницкий.

Он тотчас же послал гонца к Тугай-бею, скрытно стоявшему в тылу поляков.

– Скажешь татарину, – наказывал он гонцу, – что все регистровые и пехота перешли на мою сторону. Проси его послать им коней, у татар, ведь, всегда тройной запас.

В польском лагере с самого утра все уже были на ногах, да впрочем в эту ночь никто и не ложился спать, опасаясь внезапного нападения казаков. Потоцкий осматривал войска, Шемберк и Чарнецкий сопровождали его.

– Я снова настаиваю, что надо послать разведчиков, – сказал Чарнецкий.

– Теперь это довольно трудно сделать, – возразил Потоцкий, – при дневном свете их тотчас же изловят, и мы доставим только языка неприятелю… Однако, что это? – сказал он, прислушиваясь. – Как будто конский топот?

Шемберк, всматриваясь в даль, заметил:

– Да, вот и пыль! Это, наверное, барабашевцы! Слава Иисусу! Теперь нам победа легко достанется!

Войска тоже заметили приближающихся драгун и казаков и приветствовали их громкими восклицаниями. По всему лагерю пронеслась весть о прибывшем подкреплении.

– Слава Иисусу! – слышалось со всех сторон. – Теперь разобьем врагов, возьмем в плен самого Хмельницкого и приведен к пану гетману.

Только осторожный Чарнецкий недоверчиво всматривался в приближавшийся отряд и с сомнением в голосе спросил:

– Однако, откуда же они достали коней? Да и кони татарские!

Это простое соображение никому раньше не пришло в голову. Теперь же все с беспокойством смотрели за отрядом.

Барабашевцы, поравнявшись с лагерем, быстро проскакали мимо и направились прямо к казацкому табору.

Поляки не верили своим глазам.

– Это невиданная, неслыханная измена! Они насмеялись над нами. Проклятые казаки, им нельзя верить ни на волос!

В лагере произошло общее замешательство: все кричали, все проклинали; только одни драгуны или, вернее, казаки, одетые в драгунский мундир, стояли мрачные, угрюмые, смотрели туда, куда ускакали барабашевцы. В эту минуту они чувствовали себя тоже русскими, и затаенная ненависть к панам так и просилась наружу.

– Что же, братья, – шептали смельчаки, – долго мы будем против своих же воевать? Если они не побоялись, проскакали мимо лагеря к Богдану, то чего же мы трусим? Эти паны думают, что если они одели нас в немецкое платье, то мы уж и веру свою православную забыли. Не бывать этому, не погубим наших душ!

Хмельницкий на виду всего польского лагеря гарцевал перед своим табором на белом коне с белым знаменем. На знамени красовалась надпись: "Покой христианству". Приблизившись к Богдану, барабашевцы остановились; Кривуля с несколькими выборными соскочил с коней и, отвешивая низкий поклон, проговорил:

– Клянемся тебе, Богдане! Мы пришли служить верой и правдой церкви святой и матери нашей Украине.

– Рыцари молодцы! – отвечал Хмельницкий, – не ради славы или добычи мы взялись за сабли. Нет, мы обороняем жизнь свою, защищаем жен и детей наших. Даже зверям и птицам Бог дал для защиты зубы и когти, как же нам не вступиться за веру, за честь, за вольность. Поляки все у нас отняли, они взяли нас в неволю на собственной земле нашей; они замучили гетманов наших; кровь этих мучеников вопиет к вам, души их просят отмстить за них и за всю Украину.

– Не дадим веры нашей на поругание, – воскликнули барабашевцы, –кровью нашей смоем все обиды…

С криками: "Да здравствует Украина!" поскакали они в казацкий лагерь, где их дружно приветствовали запорожцы ответными криками.

Поляки все это видели и совсем упали духом.

– Приглашаю панов на совет, – проговорил Потоцкий собравшимся около него начальникам.

С понурыми головами, с вытянутыми печальными лицами собрались паны в палатку Потоцкого. Потоцкий стоял поодаль с Чарнецким и о чем-то горячо разговаривал. В кучке панов шли тоже оживленные споры.

– Не стоит нам стоять в бездействии, надо ударить на них, смять и не давать оправиться, – говорили одни.

– Вы не знаете казаков, – возражали другие, – невозможно штурмовать казацкий лагерь без пехоты. А где она у нас?

– Я уверен, что эти низкие хлопы боятся нас, – заметил какой-то длинный шляхтич. – Вот уже второй день, как они не выходят из своей засады. Вытравить бы их оттуда, как диких зверей, да и перебить всех.

– Казаки хитры, – возражали ему, – какая им нужда покидать укрепление. Посмотрите, как прочно установили они свои возы; они выждут, когда мы на них бросимся, потом и устроят нам какую-нибудь облаву…

Спор был прерван: началось заседание.

Говорили много, говорили все, каждый предлагал свое; но все предложения оказались неприменимыми к делу. Чарнецкий молча выслушал мнения панов и, когда все остальные затихли, сам начал речь:

– Правда, панове, – говорил он, – что с изменой барабашевцев всякая надежда на победу пропала. Силы наши так малы, что нам не выбить казаков из лагеря; но если мы хорошо укрепимся, то можем долго продержаться. Казаки выбрали не вполне удобную позицию, нам легко сдерживать их перестрелкой, а тем временем известить гетмана об измене казаков и просить его прислать побольше пехоты; ее нам, действительно, недостает.

Все согласились с мнением Чарнецкого и тотчас же составили письмо к гетману.

– Я предлагаю послать Яцка Райского, – сказал Шемберк. – Он ловок и расторопен, проскользнет, как угорь.

Яцка послали. Стали готовиться к переходу за Желтые воды. Переправа заняла довольно много времени. Особенное затруднение представлял обоз, состоявший из бесчисленных возов со всякой кладью. Паны тащили с собой в поход посуду, платье, провизию, точно они отправлялись не в поход, а на пиршество. При переправе многочиленная прислуга бранилась, суетилась, толкалась около возов, каждый спешил перевезти свое, никто не слушался. Наконец понемногу все переправили, возы установили четырехугольником, а кругом за версту насыпали вал и поставили на него пушки.