– Ивашко! – проговорила она вполголоса над самым ухом казака.

Если бы гром грянул с неба, если бы молнии разразились над самой головой Ивашка, наверное, он бы не так оторопел, как при звуке этого голоса и при взгляде в темные глаза припавшего к его уху татарченка.

– С нами крестная сила! – едва выговорил он, бледнея и подымая руку, чтобы сотворить крестное знамение.

Катря схватила его за руку.

– Я не оборотень, – шептала она, – молчи только, не выдай меня, сегодня вечером я прибегу к вам.

Приложив палец к губам, сверкнув на него еще раз глазами, она тихо скользнула мимо, чтобы примкнуть к остальной свите мурзы Али.

– Что ты стоишь, братику? – смеясь толкал Ивашку под бок Тимош, –чего ты там шептался с татарченком?

Ивашко провел рукой по лбу, точно пробудился от долгого сна. Он хотел было что-то сказать, но одумался и промолчал. Мысль, что это была Катря, а не оборотень, как-то не уживалась в его голове. "А ну, как это все мне погрезилось?" думал он: "Еще на смех подымут, буду лучше молчать: до вечера недалеко".

Однако ему пришлось увидать Катрю раньше вечера. Только что успели они вернуться из дворца домой, как прискакал к ним гонец от мурзы Али с приглашением немедленно пожаловать для переговоров. Не переодеваясь, вскочили они на коней и отправились.

Мурза принял Богдана ласково, усадил его подле себя, пригласил сеть и прочих казаков и начал:

– Тотчас после того, как вы ушли из дворца, у нас был совет, хан передал вашу просьбу, но прибавил, что боится измены со стороны казаков. Он думает, не подослан ли ты, Хмель, к нам нарочно от короля. Что, как вы выманите татар в поле, да и наведете на польское войско?

Говоря это, мурза пытливо посматривал на Хмельницкого, наблюдая, какое действие произведут его слова.

Хмельницкий гордо поднял голову и отвечал:

– Я не обманщик и не изменник! Все, что говорил хану, истинная правда, а если хан мне не верит, то я могу присягнуть ему.

– Не поверит хан присяге, – сомнительно покачивая головой, сказал Али, – поляки тоже присягали, что будут платить дань, а вот не платят же. – Ну, так я оставлю хану в заложники моего сына, – решительно проговорил Богдан, – слышишь, Тимош, останешься здесь, в заложниках?

– Как прикажешь, отец, – отозвался Тимош, – отчего же и не остаться. Дело наше чистое, мы не обманщики, не предатели… Однако, жаль, что не придется мне за родину постоять…

– Вон какого богатыря себе вырастил! – с удовольствием посматривая на Тимоша, проговорил мурза, – славный вояка!..

– Успеет еще навоеваться, – сказал Богдан, – войны с панами на всех хватит…

– Так я передам хану о том, что ты готов присягнуть и оставить заложником сына?

– Готов, – подтвердил Хмельницкий.

Пошли шли переговоры Ивашко незаметно скользнул в дверь: он увидел в другой комнате знакомое лицо, пристально смотревшее на него из толпы слуг. – Гей, хлопец! – сказала Катря по-татарски, когда Ивашко приблизился, – мы с тобой, кажется, виделись, когда я был еще у гяуров? Не пойдешь ли ко мне? Мать тебе тоже будет рада.

Она вязла Ивашку за руку и увела его.

Это никому не показалось странным, все знали, что татарченок долго жил с урусами, значит, у него могли быть и знакомства с казаками.

Уходя от мурзы, Богдан хватился Ивашка, но татары сказали ему, что казак нашел старого знакомого и пошел к нему в гости.

– Мы позовем его, это тут недалеко… – предложил кто-то.

– Не надо, – отвечал Богдан, – пусть его, сам отыщется.

Через несколько часов Ивашко, действительно, как вихрь ворвался к Богдану, позабыв свою обычную сдержанность.

– Что ты, хлопец, с ума сошел? – остановил его Хмельницкий.

– Батько, батько, ведь, Катря нашлась! – проговорил Ивашко, – я ее сейчас видел…

И он рассказал Богдану, как Катря очутилась со своей мамкой в Бахчисарае, в услужении у мурзы.

– Поздравляю, братику, поздравляю, – сказал Богдан, – только теперь надо подумать, как нам высвободить твою невесту. Разве уж мне в это дело вмешаться и выпросить у мурзы его молодого слугу? Ну, да об этом мы еще подумаем…

На другой день состоялась новая аудиенция у хана. Теперь хан уже с большим доверием отнесся к Богдану. Он протянул ему свою саблю и сказал:

– Клянись мне на этой сабле в том, что не замышляешь против нас никакой измены.

Хмельницкий поцеловал саблю и, окруженный мурзами и сановниками торжественно произнес:

– Боже, Создатель всей видимой и невидимой твари! Клянусь Тобой, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости – все буду делать без коварства и измены. Если бы я замыслил что-либо ко вреду его ханской милости, то да отсечет, Боже, эта сабля мою голову!

– Теперь мы верим тебе! – сказал хан и милостиво пожал Богдану руку в знак союза.

Его примеру последовали и все мурзы.

– Значит, я могу рассчитывать на твою помощь, высокий повелитель? –весело спросил Богдан, когда церемония кончилась.

– Сам я не могу сейчас тебе ничем помочь, потому что в Диване еще не обсудили, начинать ли нам войну с ляхами, а без согласия с Диваном я ничего не могу сделать. Но я позволю своему мурзе Тугай-Бею идти с тобой. Вы начните, а когда Диван решит объявить войну ляхам, то и я к вам нагряну.

Приходилось помириться и на этом.

Настала Пасха 2 апреля. Казаки шумно христосовались, стреляли из ружей. По всему городу разнеслась весть, что урусы справляют свой "байрам-великий", и татары бежали к скромному домику армянина смотреть на пирующих.

– Что случилось? – спросил хан, услыхав шум и выстрелы.

Ему объяснили в чем дело.

– Ну, так свезти ему три бочки вина, пять быков и пятнадцать баранов, – приказал хан, – да поздравить их от моей милости с их великим байрамом. Казаки с восторгом встретили ханский подарок. Остряки-бандуристы тут же сложили лихую песню про славного хана с припевом:

Гей, гей, хан Гирей Раздобрився дюже! Гей, гей, хан Гирей, Ты казаков друже!

Далеко за полночь пировали казаки. У Богдана тоже шел пир: он угощал на прощанье мурзу Али и еще несколько знатных татар и, между прочим, завел с мурзой разговор о его слуге.

– Великое бы ты мне одолжение сделал, если бы отпустил твоего молодого мальчика со мной: он дружен с одним из моих казаков, пусть бы поучился у него военному делу. Самому-то ему больно охота пришла пороху попробовать.

– Что же, я не прочь, только вряд ли его мать отпустит, ей уж сколько раз предлагали взять его в поле, да она и слышать не хочет.

Но на этот раз Олешка оказалась очень сговорчивой и живо согласилась. К великому удивлению всех она тоже стала собираться в путь.

– А ты-то куда? – спрашивали ее.

– Побреду за ними, пока сил моих хватит, – говорила хитрая старуха со слезами, – а умру в степи, так туда мне и дорога.

Наконец, хан дал Богдану прощальную аудиенцию.

– Передай слуге нашему Тугай-Бею, сказал Ислам-Гирей, вручая свою ханскую грамоту, что мы разрешаем ему идти с тобой, но с тем условием, чтобы ляхи не знали об этом нашем позволении. Пусть они думают, будто Тугай-Бей сам по себе напал на них. Сыну твоему будет у нас хорошо, об нем не беспокойся.

– Прощай, Тимош, – говорил Богдан сыну, – пользуйся случаем и присмотрись к здешней жизни, в ней много найдешь для себя интересного; не пропускай случая сводить знакомство со здешними знатными мурзами, почем знать, быть может, когда-нибудь тебе и самому их помощь пригодится. Главное же, старайся понравиться хану; нам казакам пока одна только и надежда на татарскую помощь…

Катря с Олешкой отправилась вместе с казаками: мурза подарил своему мнимому слуге прекрасного коня и богатую одежду. Хмельницкий тоже получил богатые подарки от хана: черкесский панцирь, колчан, лук и стрелы, розовый кафтан из златоглава, темно-зеленый кунтуш французского сукна и позолоченную саблю. В провизии у казаков тоже недостатка не было, их с избытком снабдили мясом, вином и хлебом. По дороге им надо было заехать в Перекоп к Тугай-бею. Богдан предложил Ивашку с Катрей и олешкой отделиться и ехать прямо в Сечь.