А вы его когда-нибудь пробовали? вежливо спросил Ульрих.

На торжественной церемонии памяти Брумхольда, которая состоялась под открытым небом, в нарядном парке позади библиотеки, мэр зачитал заготовленную по этому поводу довольно-таки пространную речь. В ней он попытался установить связь — никто не спорит, достаточно хрупкую — между философом Брумхольдом и городом, названным в честь покойного метафизика, величайшего немецкого философа двадцатого века. Мэр, опытный оратор, говорил с большой теплотой и, как показалось слушателям, искренним восторгом по отношению к человеку, чьим творчеством он всегда восхищался, хотя, как он тут же признался, осилить его так и не смог. Стоял прекрасный летний день, и мероприятие, несмотря на недавно раскопанную братскую могилу, из-за которой поначалу кое-кто советовал мэру отложить церемонию, собрало немало народу. Там была Анна Хеллер, был хозяин книжного магазина Йонке, и жена мэра, и их друзья Эгон и Хельмут, и фотограф Рита Тропф-Ульмверт, которая фотографировала выступающих. Хельмут то и дело поглядывал на часы. Его дочь Гизела сидела рядом с Эрикой в первом ряду, в то время как большинство школьников расселось сзади. Кроме того, Хельмут время от времени записывал что-то в маленький блокнот, дополняя заметки, которые он сделал для своей импровизированной речи. Разумеется, по такому случаю присутствовали все сотрудники библиотеки и все школьные учителя. Большая бронзовая плита с именем Брумхольда оставалась еще задрапирована белым полотнищем. По случаю торжеств в главном зале были выставлены все книги и статьи Брумхольда из собрания библиотеки, а также ряд книг и фотографий, предоставленных по случаю церемонии другими библиотеками.

Но кто же читает сегодня Брумхольда? риторически вопросил читающий свою речь по бумажке мэр.

Гизела особо не сомневалась, что ее отца тоже попросят произнести речь о Брумхольде. К удивлению Хельмута, приглашение поступило так поздно, всего за день до церемонии, что его так и подмывало отказаться. Сидя рядом с Хельмутом, Ульрих безуспешно пытался встретиться взглядом с Анной Хеллер. Хоть он и видел, как она разговаривала с его братом, сесть она предпочла вместе со своими учениками сзади. Хельмут все еще сердился, что его пригласили высказаться о Брумхольде только в последний момент. Но почему, недоумевал Ульрих, никто и не подумал попросить об этом меня? Они что, и в самом деле предпочитают архитектора известному писателю? Таков ли был бы выбор Брумхольда?

Впрочем, что ни говори, Хельмут умел увлечь публику. Читал ли он Брумхольда? Какое это имеет значение? А читал ли его физик Клинкерт, которому тоже предстояло произнести речь, или художник-портретист Хюбнер? Или Эгон и его очаровательная Рита? Или, если уж на то пошло, нелюдимый хозяин книжного магазина Йонке? Никто не спорит, читать Брумхольда тяжело. Но ведь мы, немцы, как любит говорить Хельмут, склонны к метафизике и нас нелегко обескуражить трудностями.

На свой восьмидесятый день рождения, незадолго до смерти, Брумхольд согласился дать журналу «Тrеие» интервью при условии, что оно будет опубликовано только после его смерти. Это первое интервью, которое он дал за сорок лет. Ульрих прочел его, когда оно появилось через неделю после смерти мыслителя. Во многих отношениях оно разочаровывало. Никаких новых откровений, ни признаний, ни сожалений. Как всегда настороже, Брумхольд, парируя вопросы о возрождении фашизма и о нигилистической тактике репрессий в разворачивающейся в современном городе партизанской войне, повторял, что он не вправе судить о подобных предметах. Я живу, твердил он, в бревенчатой хижине, которую много лет тому назад построил в лесу. Лес, по крайней мере по соседству, ничуть не изменился. Я живу просто. У меня нет ни радио, ни телевизора. У меня осталось мало времени, и я стараюсь тратить его, размышляя о действительно важном. Ни в самом интервью, ни в пространной сопроводительной статье не было никаких упоминаний о Брумхольдштейне, городе, названном в его честь. Непонятно, насколько сознательным было это упущение. Во всяком случае, на решимость мэра Брумхольдштейна организовать в честь философа поминальную церемонию это не повлияло. Первоначально было запланировано выступление пяти ораторов. Имя Хельмута добавилось лишь потом. Помимо речей, Брумхольдштейнский ансамбль камерной музыки, хор школьников, Gumpendorfer Gesangs Verein и муниципальный оркестр исполнили «Магнификат» Баха. Друзья библиотеки и гётевское общество обеспечили собравшихся прохладительными напитками. После некоторого количества дружеских увещеваний Хельмут согласился выступить с завершающим словом, на которое ему выделили двенадцать минут. Куда меньше, чем директору школы или нумизмату-любителю Frau Doktor Инге Нойрат, которая недавно оповестила о своем намерении передать Брумхольдштейну свою коллекцию редких монет — при условии, что она войдет в постоянную экспозицию нового музея.

Начиная с 1970 года Брумхольд ежегодно получал приглашение посетить Брумхольдштейн, которое ежегодно примерно в одних и тех же выражениях отклонял. В чем, учитывая его преклонный возраст, не было ничего удивительного. Удивляла скорее настойчивость мэра. Все эти непрекращающиеся приглашения, которые Брумхольд очевидно и с полным на то основанием не собирался принимать. В конце концов, зачем восьмидесятилетнему философу — пусть ему и было на девять лет меньше, когда он получил приглашение в первый раз — тратить целый день на разговоры с людьми, которых он, по всей вероятности, никогда больше не увидит? К чему канитель с общественностью города, мало в чем отличающейся от любой другой послевоенной общины? Едва ли Брумхольдштейн мог хоть чем-то удивить человека, который вплоть до своего смертного часа бился над основной проблемой метафизики: Что такое мысль? Что такое бытие? Что такое существование? Вряд ли у Брумхольда могли вызвать особый интерес современные жилые здания из красного кирпича, или галереи магазинов, или отлично спланированные улицы с рядами деревьев, просторные парки и игровые площадки, большой крытый бассейн, подземные гаражи, теннисные корты или хорошо одетые, благонамеренные жители Брумхольдштейна — ведь все это, дома и люди, казалось таким же, как и всюду. Все, если можно так выразиться, было привычным. Но ведь с самого начала никто и не собирался планировать или возводить город, который бы поражал любого, местного жителя или приезжего, своей непривычностью.

В этом посмертно опубликованном интервью Ульрих прочел слова Брумхольда, который проводил каждое лето в своей скромной хижине, затерянной в глубине столь страстно любимого им леса: Лес продолжает манить нас. Ибо в лесу место наших глубочайших грез и желаний. Чтобы восстановить наши корни и нашу цель и вернуться к простоте жизни, которой уже не найдешь в немецком обществе, мы обращаемся к лесу. С сумой за плечами мы в одиночку отправляемся бродить по лесу, наугад выбирая тропу за тропой, не зная, куда ведет нас лес, с готовностью отдаваясь на своем пути инстинктам и случаю, в уверенности, что тем самым становимся ближе к нашему прошлому, к нашей истории, к нашему немецкому духу.

Сам Брумхольд, если верить тому немногому, что было написано о его личной жизни, придерживался почти неизменного распорядка дня. Бедная внешними событиями жизнь. Каждый день ранним утром — долгая прогулка по лесу в сопровождении одного только верного пса. Затем три часа за письменным столом и, после короткого отдыха, час или два, отведенные ответам на письма от коллег, бывших студентов и почитателей, — отведенного на это времени, как он признавал, было явно недостаточно, чтобы справиться со все нарастающим потоком почты. Письма и из-за границы, и из таких мест, как Брумхольдштейн. Предложения, просьбы, приглашения, благодарности. Брумхольд предпочитал писать от руки. Его письма и рукописи перепечатывал секретарь. В своем последнем письме к Брумхольду, написанном незадолго до смерти философа, мэр Брумхольдштейна, все еще надеясь склонить его к поездке, любовно описывал квартиру, в которой мог бы остановиться философ с женой, если бы та захотела его сопровождать. Мэр даже описал приятный вид, открывающийся из квартиры, в которой, так уж случилось, теперь остановился Ульрих. В заключение мэр вполне уместно описал себя как большого и преданного поклонника Брумхольда. Но ответ на это последнее письмо так и не пришел.