— Нет, так и не помирился.
— А давно это было? Это ещё когда ты учился рисовать у него?
— Да, это ещё когда учился рисовать. Давным-давно, Танюша, всё это было — позабылось уж.
— И правда ты позабыл, почему вы поссорились? Вспомни, пожалуйста, почему?
— Тебе это так важно знать?
— Важно! Я тоже, папа, с ним всё время ссорюсь. — Таня смущённо развела руками и виновато улыбнулась: мол, сам знаешь, как трудно ладить с этим стариком. — Но потом я опять с ним мирюсь. — Таня снова развела руками и виновато улыбнулась.
— Ну, тогда слушай. — Николай Андреевич, припоминая, задумался, остановив взгляд на одной какой-то точке вдали.
Таня поглядела — отец отыскал глазами их улицу и смотрел сейчас туда, где сквозь ветви тополей проглядывали крыши — бурая черепановского дома и зелёная — их
собственного. Вдруг ни о чём не захотелось больше Тане говорить с отцом, ни о чём не захотелось больше его спрашивать, а вот бы схватить его за руку и снова пуститься бежать. Через площадь, под гору, потом в гору, выбежать на главную улицу, свернуть по ней налево, а потом сразу вот и их дом. Калитку настежь — и бегом к двери. И дверь тоже настежь. «Смотри, мама, кого я привела!» А потом, потом...
— В те годы со стариком жили его сын и дочь, — заговорил отец негромко, голосом глуховатым, припоминающим. — Костя Черепанов был большим моим другом тогда. Большим моим другом была и дочь старика Лена. И вот Черепанов выгнал их из дома. Сперва сына, а потом и дочь.
— За что? — изумилась Таня.
— За непокорность. Он уже и тогда очень чудил, этот наш Дмитрий Иванович. Чуть что не по нему — и он взрывался и гневался, как какой-нибудь злой царь-государь из сказки. «Прогоню, не дам ни копейки, лишу, наследства!» — вот как он тогда покрикивал на своих детей. И прогнал, лишил наследства. Сперва сына, а потом и дочь.
— Что значит «лишить наследства»? — спросила Таня. — За что их он всё-таки выгнал? Они были плохими, может быть?
— Нет, они были хорошими, — опять глуховато, припоминающим голосом отозвался отец. — Особенно Лена. Добрая, мечтательная. Она хотела стать врачом, и она стала им, и, говорят, хорошим врачом. Понимаешь ли, угадала своё призвание. А отец не хотел никуда её отпускать от себя, запретил и думать о врачебной карьере. Сиди вот с ним дома да и стереги отцовы богатства! А когда она ослушалась, тайком уехала в Пермь сдавать экзамены в институт, он написал ей, чтобы не возвращалась. И ещё
написал: в завещании своём, мол, тебя не упомяну. — Николай Андреевич засмеялся. — Он это своё завещание, Танюша, что ни год, то переписывает. То на дочь перепишет, совсем порвав с сыном, то на сына, совсем порвав с дочерью, а вог теперь, я слышал, какого-то самого дальнего родственничка специально отыскал, чтобы ему всё и оставить, назло своим непокорным детям. Костю он выгнал из дома за то, что тот против его воли осмелился жениться на какой-то проезжей, «без роду и племени», женщине. Да, крутой старик и несправедливый. Вот я ему тогда это всё и высказал. А он распахнул дверь и только и сказал: «Убирайся!»
— Выгнал?! — ужаснулась Таня. — И тебя?!
— И меня, — улыбнулся отец. — Ну, тронемся дальше?
— Туда? — кивнула в сторону их дома Таня. И даже шаг сделала в том направлении. И даже потянула за рукав отца.
— Нет, доченька, не туда, — мягко сказал отец и шагнул. совсем в противоположную сторону. — Пойдём спустимся к Ключевке, поглядим на неё, покуда её ещё не проглотила твоя Большая Кама.
Таня повернулась и покорно пошла следом за отцом в противоположную сторону от их дома.
15
Вот она и река. Коварная?.. С норовом?.. Нет, совсем не такая. Её берега — как застывшие на бегу волны. Кажется, реке давно уже тесно в этих берегах. Она их и размывала, и ширила в половодье, и пробивала в них новые себе тропы. Но сходила вода, и берега снова сжимали реку в узкую, извилистую полоску. Непокорная — вот она
какая. И ещё весёлая, вся в ключах. И теперь уж скоро, совсем теперь скоро раздадутся вширь её берега. Так широко, что и не видно будет с одного берега другой. Нет, их Ключевку не проглотит Большая Кама, нет, не так это всё будет. Просто они сольются, обе реки. Одна отдаст много-много своей воды, а другая свою прозрачность, быстрое течение, свои ключи.
Когда это случится — и вот здесь, от этого берега, уйдёт вдаль и вширь новая река, Таня обязательно отыщет в ней прозрачный с завертями след родной Ключевки.
Этот след будет виден всегда. Река не может исчезнуть. Даже в море, наверное, река не исчезает. Надо только зорче смотреть.
Отец, спускаясь к реке, невольно ускорил шаг, и Таня на узкой тропинке отстала от него. Она посмотрела ему в спину, она и не знала, что он так сутулится. Вдруг увиделась седина в его волосах, и худой и слабой показалась его шея. Это было горчайшим открытием для Тани. Она привыкла помнить отца громадным, могучим. Она запомнила себя рядом с ним крошечной. И вот он не такой уж и высокий, и седой, и сутулится. Прошло три года, что-то случилось очень нехорошее за эти три года у отца с матерью, и вот сколько во всём перемен. «Перемена... Перемена...» — вспомнилось Тане это печально произнесённое им слово. Да, перемена!
Спеша, спотыкаясь, она нагнала отца, забежала вперёд него, чтобы снова увидеть его лицо. Её обрадовало, что оно не такое уж грустное. В глазах отца ей почудилась даже радость. Она догадалась: он рад всему этому, что видит вокруг, он здоровается со всем этим, здоровается со своим родным городом. И это не только печальная минута, но и радостная.
— Мальчишкой я переплывал Ключевку по три раза
без передышки, — приостанавливаясь, сказал отец. — А ты плаваешь? Когда я уезжал, помнится, ты ещё не умела.
— Научилась! — радостно сказала Таня. — В прошлом году. Правда, не очень ещё хорошо, но всё же плыву. Мен л Саша научил. Он говорит, если бы у нас вода была не такая холодная, я бы ещё лучше научилась.
— Хороший парень, — сказал отец.
Они снова тронулись в путь, стараясь теперь идти рядом по узкой тропинке.
— Да, он очень хороший, — кивнула Таня. — Он мой самый большой друг. Он такой же, наверное, друг, как и у тебя был... — Она внезапно умолкла, поспешно отведя глаза от глянувшего на неё вопросительно отца.
Долго шли молча; тропинка вывела их к самой воде, теперь они шли вдоль берега.
— Папа, — сказала Таня, останавливаясь. — А я видела дочь Черепанова, когда она была ещё совсем молодой, когда вы с ней дружили. Ведь вы же с ней дружили по-настоящему?.
— По-настоящему, — кивнул отец. — Нет, Танюша, ты не могла её видеть. Она давно уехала из нашего города, ты тогда была ещё маленькой.
— Я её видела, — сказала Таня. — Я её видела у Дмитрия Ивановича на картине. Он нарисовал картину — сирень в саду. Ночь и сирень. Мне сначала даже показалось, что у него там в доме нет стены, а вместо стены сирень. Но я знала, что у нас нет в городе такого сада с такой сиренью. И тогда я поняла: это картина. И девушки такой у нас в городе нет, какую он нарисовал в этой сирени. Я не встречала такую. Я спросила его, кто она, а он ответил: «Дочь». Вот видишь, я с ней и познакомилась. А потом даже вспомнила её, какой знала, когда была маленькой. Она правда очень хорошая, ласковая, задумчивая?
Нет, всё придумала, я помню дочь Черепанова, кох^да она была сутулой, старенькой и всё молчком, молчком. Неужели та, что на картине, это тоже она?
— Я не знаю этой картины, — сказал Николай Андреевич. — Но ты права, Лена была очень хорошей, и ласковой, и, верно, часто задумчивой. Всё мечтала о чём-то. А потом жизнь погнула её, Таня. Конечно, она и тогда ещё была не старенькой, та, которую ты запомнила. Она совсем молодой была, но правда твоя: уже притихла, уже согнулась. Отец помог... Вот тебе, девчушке, она и показалась старенькой. — Он вдруг встрепенулся. — А я каков на твой взгляд? Ну-ка, отвечай!
Он распрямился перед дочерью, расправил плечи, делая всё это с подчёркнутой шутливостью. Он и улыбался сейчас весело-превесело. Вот только глаза не улыбались, пристально ожидающе глядя на Таню.
