Да, все знакомо как пять пальцев.
Но, во-первых, что с того, что тебе что-то знакомо, когда сделать с ним ничего не можешь? Не для того же мы существуем, чтобы подшивать прецеденты в папочку и сортировать анамнезы по подвидам. Острая шизофрения или вяло протекающая, параноидная, гебоидная, гебефренная или кататоническая. К. прав: мы с тобой — не “научные работники”. Наше дело превращать больного — по крайней мере в больного человека со здоровой доминантой. Все люди чем-то больны, не то бы не умирали. Здоровый человек — это больной, который живет как здоровый. Наша задача — наблюдение с целью вмешательства; наша цель — не установление частного, а превращение целого — способом, не всегда предсказуемым для нас самих; ergo, мы не ученые. Мы алхимики. Художники жизни. Во времена культа науки это могло быть непонятно Фрейду, навязавшего себе и всем убеждение, что он — прежде всего ученый, а породившего целую новую область художничества — потому и оцениваемого нерелевантно — прав-заблуждается (ученый) вместо талантлив-воздействует (художник). Но уже с Юнга все стало совершенно прозрачно (впрочем, это я сам с собой, как будто мы с тобой не переговаривали об этом раз сто).
А на К. я не могу воздействовать. Не получается. Значит, в его случае я не художник. Все, что я с ним могу — не быть художником от слова “худо”. Обидно мало.
Тем более, что, в силу своей органической склонности глядеть на вещь с двух сторон, на себя глазами собеседника, он соглашается с 80% того, что я говорю, — но чем больше соглашается, тем больше я “его теряю”. Словно борец айкидо, он “поддается, чтобы победить”. С той только разницей, что “победить” он совсем не хочет, а вроде бы хочет вылечиться. Он охотно сотрудничает, напрягается изо всех сил, но как только дойдет до главного, до “ядра” (триада “Бог-родители-смерть”) — упирается, и ни шагу. Я разными способами пытаюсь добиться его согласия в том, что его состояние, путь, который он избрал, регрессивны и деструктивны, за ними стоит желание вернуться в утробу матери, но взрослому человеку нет дороги назад — этот путь не ведет никуда. А он мне на это — что хочет не в материнскую утробу, а ко Христу за пазуху (другое, мол, дело, что там он заодно окажется и рядом с родителями): “К Богу же прийти можно любым путем, иди к Нему “вперед” или “назад”, но если идешь к Нему, “а не к Другому”, то все равно к Нему придешь, значит, любой путь, и мой тоже, конструктивен”. Тут мы и забуксовываем. Полный невпротык. Тем более, что он хочет вылечиться “духовно, но вовсе не уверен, что хочет выздороветь и душевно”. Если я понимаю его правильно, то в таком случае ему нужен вообще не я, а терапевт с “духовным уклоном” (ты, например... я, честно говоря, не без этой мысли, извини, ему упомянул о тебе весьма комплиментарно, и он “клюнул”; но я забыл, что вы люди с разной духовной окраской — и не можете совпасть, а только пересечься, как ось абсцисс с осью ординат ), а не то хороший, просвещенный священник. Я слышал, у католиков будущие священники должны проходить, помимо прочего, курс психологии и чуть ли не психоанализа. Когда бы так, нашим бы тоже не помешало. Вот такой ему и был бы нужен.
Я же, чем дальше с ним работаю, тем меньше чувствую, что мне его болезнь — знакома. Что это, так сказать, классика (включая классическое исключение из классического правила). И даже больше тебе скажу, по мере возни с ним я начал думать, что и “классика”-то мне на самом деле знакома только в смысле: как это выглядит. Как это проявляет себя симптоматически. А что это на самом деле... Может, тебе покажется диким, что я, как-никак прошедший школу нашего любимого С., “бога диагностики”, говорившего, что точный диагноз — 90% дела, а точный диагноз можно поставить всякому, — что я все это теперь говорю. И все равно скажу: ничего мы про это не знаем.
Я, во всяком случае.
Это во-вторых.
Сама видишь, К. очень легко поставить диагноз. Паранойяльный бред, перерастающий в бред парафренный, расщепление личности (“перевоплощение”), аутизм, психический автоматизм (диктующий “голос”=синдром Кандинского-Клерамбо), и т.д., и т.д. — допиши за меня до еще строк пять-шесть-семь анамнеза. Итак, 90% дела налицо, а дело не сдвигается... Ты скажешь, что шизофрения вообще крайне трудно поддается психотерапии, а уж если больной хочет остаться больным, то тут и говорить нечего, как ни жаль, надо отдавать парня психиатрам, а уж они медикаментозно его дожмут, чтобы он по крайней мере угомонился и доставлял меньше переживаний родителям... Но я чувствую, что я бы м о г . Потому что мы — где-то, в чем-то — в контакте. Я бы мог — не надо трифтазина, этаперазина, галоперидола... Если бы только понял, что это на самом деле. Как это происходит. На самом деле, понимаешь? без умных, замещающих понимание слов.
Каким образом человек в парафренном бреду фантастического содержания может столь продолжительно трезво рефлектировать на два голоса (ты читала этот текст и согласишься, что мы имеем дело с болезненно-невротичным, навязчивым, но при этом ясно организованным сознанием) — и каким образом человек, временами демонстрирующий “резкий, охлажденный ум”, демонстрирует его внутри бредовой картины мира? Руководствуясь абсолютно бредовой идеей. Ведь он не может не знать, что его родители не умерли, а живы! И никакой мачехи у него нет, есть только мать.
В том-то и дело, что его родители живы-здоровы. Они тяжело крутятся, чтобы неплохо зарабатывать — по нынешним временам. Поэтому лишены возможности (скажем, не лукавя — и желания тоже) отдать своему ребенку в с е время, всю душу, всю любовь, в которой тот нуждается. Но их нельзя назвать и людьми, лишенными чувства родительской любви, — хотя бы уж потому, что большая часть их заработка предназначается именно на содержание и лечение сына, большая часть их усилий употребляется именно ради него. Короче, это распространеннейшая популяция по-своему любящих родителей, платящих родительский долг так, как им это проще, потому что понятнее — деньгами, а не душой.
Словом, нормальные, неглупые и не бессердечные люди. Часто появляются здесь, беседуют со мной и пытаются общаться с ним с учетом моих рекомендаций. На общем фоне с ними приятно иметь дело.
Но он не видит их в упор. Не отказывается встретиться с ними, разговаривает, спокойно, иногда подолгу, он понимает, что они люди не посторонние — раз уж дает им поручения сделать то-то, иногда сложные вещи, разыскать, например, специальную книжку, вышедшую и разошедшуюся пять лет назад. И тем не менее сразу же, как за ними закрывается дверь, он опять уходит в свой мир, где он живет полной сиротой, без родителей, погибших, случайно или нет (это темная для меня, потому что темная для него самого история, — но он думает, я знаю обстоятельства гибели его родителей в подробностях, только ему не говорю), из-за какой-то крупной суммы денег, полученных ими каким-то криминальным путем — и полностью отданных мне, чтобы обеспечить ему здесь спокойное существование и лечение на годы и годы вперед. Смешно, правда? сочинить целую историю, где самые близкие тебе люди повинны в темных махинациях, и только одному герою этой истории — врачу, мне, приписать просто патологическую по нашему времени честность. Я беру деньги людей, которых уже нет, и вместо того, чтобы присвоить их безнаказанно себе, а К. выпиннуть на улицу или отправить в бесплатное отделение с топорными, но эффективными средствами воздействия, продолжаю лечить его как ни в чем не бывало, по всей честности неписанного договора с мертвыми людьми. Мне должно бы льстить такое его представление обо мне (может быть, и льстит).
Спрашивается — как мыслящая личность (и не так плохо мыслящая местами, правда ведь? конечно, временами он несет жуткую чушь, а внутри этой чуши ухитряется нести чушь еще большую — в его смешном раю сразу после второго пришествия Христа еще при жизни К., раю христианском, который он вроде бы последовательно отстаивает от твоих “синтезаторских” покушений на чистоту учения, почему-то находится место, мягко говоря, сомнительным фигурам; чем же они лучше отвергаемой им Елены Ивановны Рерих, женщины, смею думать, все же куда более высокодуховной, чем алкоголик и психопат Мориссон, почему от нее христианство надо защищать, а таким, как Мориссон, наркоман Хендрикс, издеватель над церковью и всем вообще Джойс — зеленая улица? где тут логика?), как человек, отдающий себе некоторый отчет в происходящем, может уйти от действительности так далеко, чтобы живых родителей, каждую неделю видящихся с ним, счесть мертвыми, придумать, уверовав затем, что “так оно и было”, причины их смерти и т.д.? Чтобы слышать их голоса (это-то ладно, на то и синдром) — к а к г о л о с а с т о г о с в е т а ? Чтобы продумать за них именно в качестве умерших, но живых, детально все то, что тут, в “письме”, высказано на десятках страниц? Чтобы придумать себе еще и хорошую мачеху, кроме плохой матери, — тогда как на самом деле никакой мачехи нет, есть только мать, и вовсе не “расфокусированная”, куда там, напротив, я бы еще занял у нее. И уйдя туда, откуда назад и дороги не найти, — там-то и не потеряться, а именно там-то и мыслить, и продумывать детально, что происходит в душе несуществующей мачехи! И так серьезно захотеть “к ним туда при жизни”, чтобы начать акцию по “ускорению конца света” (ты увидишь в прилагаемом письме ко мне; дивная мысль, ничего не скажешь!): только мы решили, что перед нами не простой сумасшедший, только задумались — а безумен ли он, не криволинейнее ли мир, чем мы представляем даже в конце криволинейнейшего из веков, не может ли быть так, что все действительное безумно, а все разумное недействительно, — как можно с облегчением вздохнуть: все-таки все в порядке, все путем, все-таки у парня самым нормальным образом едет крыша!
