Мочи нет. Пусть они правы (к несчастью, они еще и часто правы — кому и знать про них, как не им?), нет мочи. В этом жить.
Но зачем же они так спешат мстить? Как-то уж совсем быстро, без пауз... мои бывшие женщины почему-то почти все отличались словоохотливой искренностью — задним числом: встреченные какое-то время спустя после расставания, они с замечательным простодушием рассказывали мне, как, с кем и когда именно они мне мстили. И всегда, кроме разве одного раза, когда мщение наступало не по пятам, когда оно было плодом внезапного крушения веры и потребовало времени на переживание в бездействии, — всегда получалось так, что наказание следовало прямо вслед за преступлением. Такое впечатление... да, такое впечатление, будто они только этого и ждали. Зверь бежал на ловца. Вот эта их готовность — как бы я ни был виноват — удручает. Как будто еще до нападения они уже как следует подготовились — и только ждали повода к вооруженному отпору.
Почему они так всеобъемлюще ревнивы? По той банальной, но действительной причине, что каждый судит по себе? Мужчина=неверный. Гяур. Если он и десяток лет будет верен тебе — не придавай значения, пустяки: занятая жизнь, случайное длительное отсутствие соблазна на горизонте его занятой жизни. Стоит поблазнить — от десяти лет видимой верности вмиг останутся клочки по закоулочкам. Гяур есть гяур, неверный, что возьмешь.
Сдается мне, мстительность эта — чаще всего совсем и не мстительность, а блудливость. Но если у мужчины она хотя бы проста и в этом смысле честна, то женщине требуется разрешение на блуд — под другим именем. Лицензия праведного мщения. Они так привыкли печься о том, как они сами выглядят в чужих и своих же глазах, что признания в простой блудливости от них не дождаться (конечно, мой опыт ограничен — серьезно относясь к женщине, я ведь и связывал всегда свою судьбу с “серьезными” же; так что не мне судить об остальных, простых и честно легких на подъем, без возвышающего их самообмана). Они вообще способны на все, буквально в с е (одно эфирное существо с надменным девическим ртом просто изумило меня — контрастно — каким-то мужским любопытством сладо-страстия, в сущности, никак не вытекающим из страсти, которой как пришлось само собой, так и ладушки, которой во всецелом восторге не до того, чтобы еще успевать изобретать), — но только чтобы не называть это грубыми именами. При этом нельзя сказать и что они — существа из мира, где так уж немотствуют уста. Из несказанного мира. Скорее — из страны переименований. О закомплексованных что и говорить, но и совсем не закомплексованные... Эти любят мир физиологии, липкий мир соития, влажно-горячей телесности, мир жгучей крови и зудящей плоти — совершенно домашнею любовью, им удобно в нем как в шлепанцах и халате (и это понятно, если вспомнить об их биологическом назначении), — но называть его, чтобы не вогнать их в краску, не поругаться, надо словами из мира Любви. Если только они не намеренно “называют лопату лопатой”, похлеще нашего брата, — то же самое наизнанку, принятый стиль специально немытого целомудрия. В среде зондеринтеллектуалок.
Удивительна эта совершенно искренняя лживость, которой они, за немногими исключениями (редко, но бывает, не спорю; но редко), проникнуты.
И по той же причине не слишком ревнива женщина. Конечно, женщина не ангел. Но, друг мой, ведь и ангел не женщина. Он ангел — и живет как ангел, не женится и не выходит замуж. Но по-своему ангелы ничуть не лучше людей — они так же способны пасть, если большую их часть Люцифер, сам — падший ангел, сумел увлечь за собой, только в мире бесплотном искушения не имеют отношения к плоти. Говорить о женщинах в этом смысле, что они не ангелы... this isn‘t correct. У тех свои искушения, у этих свои. Но ведь именно — искушения; говоря, что все женщины — дочери их прародительницы Евы, надо бы помнить, что Ева, хоть и была искушена змием, но сама первая вовсе не искала приключений. Она даже возразила змию, но он ее обманул — и только тогда обольстил. И если самую слабую женщину не искушать, не ввергать в ситуацию п о с т о я н н о й неудовлетворенности (его неверностью, безлюбовным, небрежным отношением), если ему самому не плевать себе в суп, не мешать любить себя-любимого — она вряд ли отправится искать еще чего-то избыточного на стороне. Больше того, если уж ее устраивает собственный муж — и вдруг, внезапно, кто-то еще, по человеческой слабости, кто-то еще и приглянется ей — она отстранит это прельщение, недолго колеблясь.
Хорошо. Она не ангел. Она поддалась бы земному чувству. Но тогда уж — новому чувству, вытесняющему старое. До конца. Она ушла бы от мужа, постаралась бы уйти, если возможно. Если же невозможно (очень трудно — дети, больной муж, я не знаю...), стала бы раздваиваться, таить — но не как мужчина. Она переживала бы происходящее как ненормальную, крайне нежелательную, почти невыносимую ситуацию.
Однажды изменила тому, с кем жила. Лишь однажды.
К тому времени я потеряла всякое прекраснодушие, всякое возвышенное понятие о любви, всякую требовательность к себе и другому. Эта готовность смириться с данностью возникла из смеси причин. Переменных: очередного упадка духа, житейской ситуации. Постоянных: возраст, постоянно накапливающаяся и никогда не разгружаемая усталость от жизни. Мне было уже тридцать с хвостиком. Отношения с мужем становились все несноснее. Он, казалось мне, перестал ставить меня в грош. Думаю, изменял, думаю, по мере продвижения в этой практике — все правомочнее (давность практики словно бы санкционирует сама себя). Перестал замечать как женщину (что, конечно, перемежалось со вспышками... как у них всегда; это физиологическое, оно в них накапливается — и трансформируется в нежность, но меня уже не обманешь нежностью инстинктивного происхождения, они нежны на 5 минут, им же н а д о, а человеческое в них им дело говорит — п р о с т о т а к, как козы козлам, мало-мальски уважающие себя жены н е д а ю т). Словом, я — уж никак не менее его — была в своем праве. На свободу — с чистой совестью.
Если тебе это необходимо, чтобы почувствовать себя человеком, если нашелся мужчина, которому уважение к тебе не мешает смотреть на тебя как на женщину, и наоборот, — возьми да и сделай. За его отношение ко мне надо было десяток раз изменить ему — спокойно, тихо, как он сам. Нет, на десятый — взять и сказать; то-то взвился бы.
Далеко ходить не надо; вот литературное воплощение, считается, лучшего в них — Татьяна Ларина. Милый идеал. Сам он так сказал. А что, собственно, в ней идеального? Да верность. Она будет век верна мужу, как бы ни любила Онегина. И она будет век верна себе — однажды полюбив Онегина, с тех пор не разлюбила и, похоже, уже не разлюбит его. Между тем, что это значит — для того же мужа? Молодая жена с самого начала живет с ним не любя, хуже того, все время любя другого, больше того — ничего мужу об этом не сообщая. Я понимаю, если бы чувство к Онегину явилось в ней не до того, а потом, вкралось в ее жизнь с уже любимым мужем, внезапно, стихийным бедствием, роковым увлечением, нежданной, непрошенной страстью, от чего никто не застрахован... да, в этом случае, если бы она боролась с собой, до конца оставаясь верной мужу, не желая уступать слепой игре страстей, отстаивая свою истинную любовь против преходящего увлечения, ею и впрямь можно было бы восхититься, она была бы достойна высочайшего уважения. Но заранее зная, что любишь другого, зная при этом себя, постоянство своей натуры, своих чувств, — заведомо едва ли не пожизненно любя одного, выйти замуж за другого и заслужить при этом от собственного автора имя “идеал”... Непрерывно обманывая любящего мужа, человека, по всему, любящего и любви достойного, и верящего в любовь своей жены! Эту-то веру Татьяна — думая, что не предает делом и телом — и предает душой, преданной другому (и другому, и мужу сразу, мужу так, а Онегину иначе — но кто же захочет делить?). Чего стоит верность без любви? Если бы муж узнал, что она все время любила и любит другого... Если бы я знал, что моя жена все время спит со мной, а думает о другом — утешило ли бы меня то, что она мне верна и будет верна — физически? Конечно, если еще и э т о ..! Но ведь и т о г о хватает, чтобы отравить всю жизнь... а если бы я еще узнал, что она ему в с е с к а з а л а , что он з н а е т... а эта обманщица мне ни гу-гу, что все сказала ему... Да пусть бы она лучше честно объяснила положение вещей при сватовстве, и я бы решал, как мне быть, перенесу ли я это, так ли я люблю ее, чтобы жить с женой, полной непроходящей (пусть раз навсегда самозапрещенной — это делает честь силе ее духа, но ни на йоту не облегчает моих страданий) любовью к другому. Или, будучи геройским генералом, израненным в сраженьях, уйду да и переживу все это, пока не обрету новую любовь, отвечающую мне той взаимностью, которую я заслуживаю. Но пушкинский “идеал”, кажется, не ознакомил жениха, а затем мужа, с истинным положением дел. Не находит нужным. И эта платоническая изменница, эта железная леди, верно спящая с мужем без любви к нему и с любовью к другому — уже без малого двести лет считается идеальным воплощением женской честь-совести.
