— Соглашайся немедленно, — говорит Юля о телевизионном варианте. — Поставь Михайлова перед фактом. Он плюнет на все и прилетит.
— Михайлов должен понять, — считает Лев, — что в тайге карьеры не сделаешь и дивидендов не получишь.
Он предлагает выдать мне фиктивную справку (со смехом предлагает) о непригодности моего здоровья для житья в условиях Крайнего Севера.
Стас, максималист, прорычал: «Попробуй только! Перестану уважать, так и знай». Но с его мнением сейчас можно не считаться. Он сам предал все свои принципы: скоротечно влопался по уши в тридцатилетнюю особу из родственного института. По сему случаю преобразился: подстриг, верней, подравнял бороду, купил новый костюм, перетянул живот ремнем, чтобы казаться стройней, и опустился до того, что попросил у меня почитать сборник стихов Ахматовой. Бедный Стас! Если его пассия (заносчивая особа, между прочим) так прибрала его к рукам до замужества, то что будет дальше?
А вот я никак не могу прибрать тебя к рукам, никак не могу! Наоборот, все прощаю — и прошлое, и настоящее, и только будущее страшит меня, как расплата за твои и мои «безумства».
Как было бы просто, если бы я могла приказать тебе: «Приезжай немедленно! Иначе развод!» Но нет, я все прошу твоего совета, надеюсь на твое милосердие, любимый Димка!
Мама! Мы можем крупно поссориться, если ты будешь позволять себе вмешиваться в наши с Натальей дела. Не навязывай, пожалуйста, ей своих мыслей и решений.
Ты должна понять, наконец, что мы взрослые люди, и примириться с этим.
За Наталью я спокоен, как за себя.
Подробное письмо отослал недавно. Не болей. Целую.
Наташа!
Вчера получил твое письмо, а накануне — от мамы. Сегодня ездил на вездеходе по делам в Нидым — поселок ниже по Тунгуске — и имел возможность их обдумать. Думал так сосредоточенно, что не заметил, как прожег сигаретой служебный, командировочный тулуп. Придется платить. Отсюда банальный вывод: за все в жизни так или иначе приходится платить.
С мамой все ясно, решил я. Новое лишь то, что она стала прибегать к недозволенным приемам.
А что происходит с тобой? Родители говорят: «Мы разменяем квартиру», а ты не кричишь в ответ: «Зачем? Кто вас просил?» Влиятельное Лицо обхаживает тебя, ублажает комплиментами, а ты лишь краснеешь и бледнеешь, потеряв дар речи. Даже для Баратынских у тебя не находится возражений.
Послушай! Я рад твоим успехам. Они для меня не неожиданность. Я всегда твердо знал, что моя жена не переписчица казенных бумаг, а думающий, творческий человек. Так почему этот думающий, творческий человек так растерялся от первых заслуженных удач? Почему ты стала похожа, извини, на скороспелую эстрадную певичку, потерявшую голову от столичных аплодисментов и восклицающую: «Ах, Москва! Только Москва!»?
Скажи родителям: «Хватит суеты вокруг дивана!» Скажи Баратынским: «Сгиньте со своими мещанскими подсказками!» Скажи Влиятельному Лицу: «К чертям ваш телеэкран! Я хочу хлебнуть сначала настоящей жизни!»
И не взывай, пожалуйста, к моему милосердию. Я думаю только о том, чтобы тебе было лучше.
Позвоню в ближайшие дни. Извелся без тебя. «С лица спал», как говорит Никита.
Суд над Камышан начнется на будущей неделе.
Дима! Я опять пишу о Наталье. И если «вмешиваюсь», как ты выражаешься, то на это есть серьезные причины.
Дима, ты можешь потерять Наталью. Скажу проще и ясней: появился человек, чьи знаки внимания она охотно принимает. Это серьезно, Дима. Я не сплетничаю и не паникую. Я еще до твоего отъезда говорила, что неблагоразумно оставлять молодую женщину одну на долгий срок, даже если она любит тебя так, как Наталья.
Дипломатическое правило «доверяя — проверяй» применимо не только в отношениях между государствами.
Дима, любимый!
В письмах с тобой невозможно соревноваться. Ты всегда более логичен и убедителен. Все потому, что ты давно определил свой редут и не собираешься отступать от него ни на пядь. Для мужчины это, возможно, достойная позиция, а каково мне?
Вот вчера я опять встретила на студии Позднякова. Я собиралась сказать ему все, как ты меня учил, но ведь он тоже мужчина, хоть и не чета тебе, и настоял на своем: повел в кабинет председателя. Была получасовая беседа, носившая агитационный характер. Я не сказала ни «да» ни «нет», но вынуждена была обещать, что подумаю. А что толку думать, если в нашей семье мозговой центр ты, а я всего лишь периферийный участок, отвечающий за неосознанные рефлексы…
Не хочу говорить о делах. Надоело. Давай лучше перелистаем наши фотографии, я их давно не смотрела. Вот ты. Вот я. Вот мы вместе: на улице, в фотоателье, на Кок-Тюбе, в Прибалтике… все время вместе. Когда же это было, в какую эпоху и было ли вообще?
Вот на этой фотографии, снятой украдкой Львом, у тебя очень напряженное, тревожное лицо, а вот на этой (в горах) — совсем мальчишеское, беззаботное и какая милая улыбка! А вот на этой… да нет, хватит, не могу больше… Дима, Дима, Димка, что я делаю! Что я делаю!
Дима, родной! Я подлая, низкая душа! Ударь меня, если хочешь!
Сегодня, когда ты звонил, я была дома, но не подошла к телефону. Я упросила маму сказать, что меня нет. Я не могла с тобой говорить. Я не могла слышать твой голос, отвечать на твои вопросы и делать вид, что ничего не случилось. Случилось.
За час до твоего звонка я вернулась из квартиры Позднякова.
Но это не все, Дима. Я дала Позднякову слово, что разведусь с тобой и стану его женой.
Вот теперь все. И все равно не все! Я не только предала тебя. Я и себя продала со всеми потрохами за обеспеченный покой и мирное существование, невозможное с тобой и возможное с ним…
Подожди! Еще два слова. Знай: я всегда сильно любила тебя и люблю сейчас, как это не дико звучит. Но наступило мгновение, когда я вдруг поняла истину: я не смогу жить той жизнью, Дима, какой живешь ты. Я из другого теста, Дима. Я слабая и никчемная, несмотря на все мои духовные устремления. Это стало ясно во время нашей разлуки, но выплыло бы на свет, будь мы даже вместе. Через год-другой тебе опротивели бы мои страхи и тревоги, моя неспособность к любому сопротивлению, моя неприспособленность, мои таблетки, бессонницы и головные боли — все то, что сейчас ты терпишь, а в дальнейшем перестал бы прощать.
Это единственная спасительная мысль, за которую я цепляюсь. Единственное оправдание.
Сегодня умер Никита. Тихонько пискнул: «Прощай!» — и умер. Видела бы ты его мертвого! Преобразился Никита в ясного, тихого младенца. Но улыбался взрослой, горькой улыбкой. Я завернул его в простыню, хотел вынести на улицу и похоронить в земле, но вспомнил, что здесь вечная мерзлота. Я его кремировал. Жег печку всю ночь. Когда ходил за дровами, обморозил руку. Наверно, задумался и слишком долго смотрел на небо. Боли, как ни странно, никакой нет; могу сунуть в огонь, могу отрубить пальцы — вряд ли что почувствую. Иное дело — перечитывать твои письма, тут впору кричать, как на дыбе. Но я прикусил язык и читаю, и дочитал до самого последнего, и, представляешь, не заплакал. А мог бы. Никого ведь вокруг нет, даже Никиты; ночь да огонь. Только мычу от боли, но не плачу, будь уверена. И думать еще что-то могу. Наташа, думаю, Наташа. И опять то же самое: Наташа, Наташа. Вся ночь в одном слове, и чем дальше, тем громче думаю: Наташа, Наташа! Так и не заметил, как рассвело. Но странно рассвело, знаешь: не как всегда, а как-то вполовину. Наверно, и солнце не взойдет. Для тебя, может, и взойдет, а тут едва ли. Какой в нем смысл, если молишься на Наташу, зовешь Наташу, а отклика нет. Так и с ума сойти недолго, но только вряд ли успею. Часы показывают, что не успею. А казалось, что впереди целый Млечный Путь времени! Идет по нему Наташа, и я рядом с Наташей. Образ такой зрительный… преследует с открытыми и с закрытыми глазами, хоть выколи их!
