Оставалось за малым: найти Левенгаупта и сообщить ему о новом повороте шведской армии.
— Я не знаю, где наш курляндский корпус!— объявил Пипер, ответственный не только за дипломатию короля, но и за его разведку.— Но предполагаю, что он уже в Шклове, на Днепре.
— Волохи доносят, что он еще в Чаусах!— возразил король. И поскольку оказалось, что целый корпус был потерян шведским командованием, как иголка в саде, Гилленкрок составил для Левенгаупта два различных приказа, один из которых начинался словами: «Если вы еще в Могилеве», другой — «Если вы уже подошли к Чаусам».
Меж тем Левенгаупт не был ни в Могилеве, ни в Чаусах, ни в Шклове, а все еще стоял в Черее. Однако, не дожидаясь ответа от Левенгаупта, шведская армия в ночь на 15 сентября тайно снялась с лагеря и неожиданно повернула на юг, в Северскую Украину. Вперед, дабы опередить русских в Почепе и первым выйти наКалужскую дорогу, был выслан королем корпус генерала Лагеркрона. Левенгаупт же был брошен на милость случая и улыбку воинской фортуны.
Новгородские знамения
В Новгороде Никита расстался с князем Яковом. Долгорукий поскакал далее, поспешая в Москву, где его ждала долгожданная встреча с семьей, а Никита решил задержаться в родных краях, где все напоминало его детство и отрочество. Даже тетку Глафиру — постаревшую и притихшую — он обнял и расцеловал по-родственному. Правда, притихла тетка не столько из-за своего природного нрава, сколько от неожиданности. Она давно уже поставила крест на обоих своих племянниках. И вдруг во двор входит нарядно одетый офицер (по распоряжению генерал-адмирала Апраксина всей команде «Звезды» была выдана новенькая форма), и в нем она узнает старшего племянника, Никитку. Да теперь его Никиткой и не назовешь, когда через грудь у него офицерский шарф, на перевязи шпага.
Тетка засуетилась, пригласила в дом, затеяла угощение, побежала за мужем в кузницу.
С волнением и какой-то неожиданной робостью вошел Никита в дедушкину избу, которая была в свое время столь гостеприимной и для него, и для Романа, и для покойной матушки. В дверях нагнулся, но все равно задел за притолоку и подумал, что ведь еще десяток лет назад двенадцатилетнему мальцу скромный дедушкин дом- казался настоящими хоромами. Как славно было зимой, после того как они с Ромкой накатаются на санках до того, что зуб на зуб не попадал, вбежать в тепло и уют старого дома, залезть на широкую русскую печь, что делила избу на две половины, и отогреваться там в теплой блаженной дреме, пока дедушка, нарочито ворча на озорников, собирает на стол нехитрый ужин.
И теперь Никита подошел к печи, как к старой знакомой, потрогал ее. Печь была по-прежнему теплая, и пахло от нее ржаным хлебом должно быть, тетка Глаша с утра пекла хлебы. Из-за занавески раздалось детское перешептывание, а вслед за тем высунулись две головки — мальчишки лет восьми и девчонки чуть-чуть постарше. Завидя незнакомца, да еще не в русском, а в иноземном платье, они тотчас спрятались.
«Совсем как скворчата в скворешнике!» — растроганно подумал Никита, вспомнив, как и они с Романом так же вот разглядывали дедушкиных знакомцев.
— А ну, слезай с печи, босоногие! — шутливо приказал он, высыпая из седельной сумки пряники и конфеты.— Гостинцы на столе!
Перед гостинцами Алексашка и Марьюшка устоять никак не смогли и кубарем скатились с печи. Когда тетка Глаша с Евдокимом вошли в дом, угощение было па славу. Алексашка и Марьюшка за обе щеки уплетали печатные пряники, закусывали заморскими конфетами, купленными Никитой в Петербурге, а в избе стоял непривычный запах крепкого кофе, к которому Никита пристрастился еще в Саксонии.
— Купил вот у одного голландского шкипера по случаю...— рассмеялся Никита, угощая кофе своих родственников. Евдоким и тетка Глаша с недоверием опробовали черную густую жидкость.
— С конфеткой оно хорошо, вкусно! — согласилась вдруг тетка Глаша с диковинным напитком.
— А по мне, так ничего лучше нашей беленькой нет!— Евдоким вытащил из погребца припрятанную заветную четверть.— Мечи-ка лучше на стол, старуха, наше новгородское угощеньице!— важно приказал он жене, ликуя уже оттого, что прерваны долгие тягучие будни, а женке и деваться некуда — приехал родной племяш. Да не какая-то голь перекатная — офицер!
Тетка Глаша и впрямь постаралась ради знатного гостя. На столе поначалу явились рыжики и волнушки, капустка квашеная, огурчики соленые, рыба копченая, студень свиной, ягода клюква, взвар брусничный. Хлеб был теплый, домашний.
— Живем, племяш, нечего бога гневить, ладно. От работы, с той поры как государь Петербург-городок начал строить, отбою нет! Ведь из Москвы в Петербург важные баре так и скачут! А глянь: кому лошадь подковать, кому коляску поправить — все кузнеца зовут! К тому же кузня моя стоит на самой Московской дороге... Я ведь старших-то сыновей уже оженил, к делу приставил! Прямые мои помощники! Зато эти — последыши любимые...— Евдоким с неожиданной лаской погладил широкой рабочей ладонью головы Алексашки и Марьюшки. Ребятишки сидели тут же рядом притихшие и с видимым любопытством поджидали, что еще подарит им сегодня к вечеру русская печь.
Из печи явились на стол хорошо упревшая гречневая каша, щи с бараниной, мясо с репой, а к вечеру, распространяя блаженный аромат, возникла знаменитая новгородская уха из судака.
Тетка Глаша не знала, казалось, чем и привечать ненаглядного племянника, особливо после того как поняла, что ни он, ни Ромка не собираются возвращаться в Новгород и тягаться с ней из-за дедушкина подворья.
— Глянь, Никита, ты по службе и полковником станешь аль генералом. Так не забудь моего Алексашку. Не хочу я его в кузню отдавать! И так там трое моих дитяток Евдокиму уже пособляют...— льстилась тетка перед племянником.
— Пустое! — отмахнулся Никита.— До полковника мне служить да служить, а царева служба, сказать по правде, мне уже опостылела. К ремеслу тянет!
— И правильно, Никита! — поддержал его Евдоким.— У тебя же талант есть к краскам. Так зачем свой талант за царевой службой прятать!
— Много ты понимаешь, мужик! — как в старину, раскричалась тетка Глаша.— Никита ныне государев человек, офицер. Глянь, государь ему и деревеньку подарит да в дворянское сословие произведет!
— Брось ты, тетушка!— прервал Никита размечтавшуюся Глафиру.— Лучше поведай мне, где Олена, что с Оленой?
— Олена-то! А какая Олена?— хотела было слукавить тетка. Но, встретившись с твердым взглядом Никиты, сердито молвила: — Утонула Оленка твоя! Ждала тебя долго, да не дождалась. А тут поп ее, как свою холопку, продал церковному старосте.
— Игнаткиному батяне?— с волнением переспросил Никита.
— Ему самому! — вмешался в разговор Евдоким,— Чтоб ему подавиться, пауку ненасытному. Дает деньги мужикам, а потом шкуру с них лупит. А коль не заплатил — в кабалу иди к нему!
— Ну а Йгнатка-то, сынок старосты, давно к той Оленке подъезжал,— продолжала тетка,— Да никак и тебе то было ведомо?— как бы между прочим спросила она племянника. Никита согласно наклонил голову.
— Так вот дальше оно и вышло, знамение!— с видимым воодушевлением продолжала Глафира,— Отправились они, значит, в тот день на сенокос, а там Игнат-ка пьяный и повалил Оленку в копну. Ну а та девка дюжая! Хвать за острую косу да и по ногам Игнатку! Тут как они начали над Оленкой лютовать! Привязали девку к дереву и стали сечь. И староста сек, и старостиха, и Игнатка. Народу на лугах полным-полно, а кто заступится за холопку?! Вестимо дело — никто, кроме бога!
Здесь тетка сделала перерыв и, решительно отобрав чарку у Евдокима, выпила ее сама. Затем закусила грибами и продолжала:
— Вот тут и явилось знамение. Поднялся ветер с Ильменя, и надвинулась туча с градом — такая страшенная!— Тетка зажмурилась, словно вновь увидела перед собой эту ползущую над лугами темную тучу, брюхом задевавшую землю.— Веришь ли, столетние деревья из земли ветер тот выдергивал, как травку, а каждая градина была величиной с яйцо. Хорошо еще, мы с Евдокимом и мальцами в землянке схоронились, а то бы не быть живыми. Народу побило — ужас! А дерево, к которому Оленка была привязана, вырвала буря из земли и бросила в Волхов. Только и видели под волнами Оленку!
