Меж тем приближалась майская регата. Если большая регата, «регата сторико», устраивалась в первое воскресенье сентября, то малые регаты шли друг за другом почти непрерывно, столь увлекалась морскими праздниками «жемчужина Адриатики». Венециане не случайно любили море. И не только потому, что сами их дворцы и дома как бы вырастали из темной воды каналов, но прежде всего за то, что море принесло богатство и славу городу. Регаты же были праздниками, славящими море. Пышность и размах венецианских регат настолько поражала иностранцев, что на эти праздники в Венецию спешили тысячи иноземных гостей. Только в последнее время Сенат пытался умерить блеск и разноцветье венецианских гондол, участвующих в водных гонках, и издал указ, по которому все гондолы должны быть только черного цвета и одинакового размера: одиннадцать метров в длину и метр сорок сантиметров в ширину.
Однако сей указ не остановил венециан. И ежели гондолы и впрямь по цвету стали «черными лебедями», то все балконы бесчисленных палаццо на Большом канале в день регаты были убраны яркими разноцветными коврами, увешаны и устланы дорогим бархатом и золотистой, сияющей под солнцем парчой. Вопреки приказу и многие гондолы были в честь праздника покрыты алым шелком, и свежий морской бриз с Адриатики ласково играл шелком.
Гондолы шли по каналу так тесно, что у моста Риальто вышло настоящее столпотворение: лодки налетали друг на друга, ругань гондольеров оглашала берега. Получилась пробка, и сотни гондол столпились у моста, пока растаскивали дерущихся и пострадавших. Синьор Мочению возблагодарил бога, что не снял карнавальную маску, поэтому никому и в голову не придет, что столь униженно стоит в общей очереди такая знатная персона. Впрочем, положение, как всегда, спасла неугомонная Серафима. Она вдруг сорвала маленькую дамскую треуголку и весело помахала ею долговязому художнику-московиту, смотревшему регату с балкона гостиницы «Белый лев». Надобно отдать должное проворности живописца: он сразу же заметил условный знак синьорины, отвесил ей с балкона почтительный поклон, а через минуту уже на набережной приглашал синьора сенатора и его даму на балкон, откуда можно было так удобно любоваться регатой. Прекрасная Серафима тотчас приняла приглашение, и сенатору ничего не оставалось, как последовать за своей дамой, хотя у него уже тогда зародилось подозрение: каким образом какой-то безвестный ученик Фра Гальгарио мог оказаться в отеле «Белый лев», где обычно останавливались принцы? Это недоумение стало настоящей тревогой, когда они вошли в самые роскошные палаты отеля, где в прошлом году останавливался (и это хорошо было ведомо сенатору) не кто иной, как король Дании Фредерик!
«Ловушка!» — мелькнуло в голове сенатора Мочени-го. Он хотел было уже повернуть, но опоздал — навстречу, из музыкального салона, золоченой стрекозой выпорхнул Сонцев и согнулся в изысканном версальском поклоне перед Серафимой. Сенатору поневоле пришлось снять карнавальную маску.
«Что ж, они таки захотели заманить меня в ловушку и заманили! И здесь не обошлось без сговора меж этим мазилкой и Серафимой...— Сенатор перехватил торжествующий взгляд своей прелестницы.— По тем хуже для этого русского князя!»— сердился про себя синьор Моче-ниго, плотно усаживаясь в удобное кресло, вынесенное на балкон. С балкона и впрямь открывался великолепный вид на Большой канал, по которому двинулся большой парад нарядных гондол.
— За парадом начинается и сама регата... Трех первых победителей ожидают почетные кубки, а четвертый получит жареного поросенка!— весело щебетала Серафима, которая сразу нашла с Сонцевым общий, и конечно же французский, язык.
«Вот и вы, московиты, не получите от меня ничего, кроме жареного поросенка!»— злорадно подумал про себя сенатор, поджидая, когда русский дипломат приступит к делу и заведет старую песню о несоблюдении республикой давнего союзного договора. Но Сонцев, оказывается, и не собирался вспоминать старину. Размешивая кофе в маленькой чашечке, он любезно осведомился, знает ли господин сенатор, что на днях господарь Молдавии Дмитрий Кантемир со всем своим войском открыто перешел на сторону России. Сенатор Мочениго не знал еще этой столь важной новости, хотя республика держала своих консулов и во Львове, и в Яссах. Но род Мочениго недаром веками поставлял Венеции искусных дипломатов: ни один мускул не дрогнул на лице сенатора, и, как ни в чем не бывало, он любезно поинтересовался в ответ здоровьем царя Петра, который, по слухам, заболел тяжелым недугом в маленьком волынском городке — «кажется, в Луцке?»
— Государь здоров и сам направляется в Яссы, чтобы встать во главе войска!— отрезал Сонцев. И добавил, глядя в выпуклые глаза сенатора:— Полковник Милорадович сообщил на днях важную весть — вся Черногория восстала против турок, а вслед за ней поднялась Герцеговина и Великая Сербия!
Любезная улыбка исчезла с лица сенатора, — столь важным было это известие. Ведь в далматинских владениях республики, протянувшихся по всему восточному побережью Адриатики, проживают сотни тысяч сербов. «И ежели они поднимутся на помощь своим соотечественникам, война республики с султаном может стать неизбежной! И потому пожелаем русским виктории, но сами до оной подождем выступать, да и границу с восставшей Сербией закроем на крепкий замок!» — заключил сенатор свои размышления. И, обернувшись к Сонцеву, снова любезно улыбнулся:
— Я жду вас, милейший князь, в своей коллегии. Полагаю, дож республики непременно даст вам аудиенцию.— И добавил с откровенным ехидством: — Но не раньше чем минует большой карнавал!
Сонцев в ответ едва не чертыхнулся: большой карнавал в Венеции начинается осенью и длится почти полгода.
На другой же день Сонцев покинул столицу Адриатики, пожелав Никите доброй науки и поручив ему принимать гонцов, которые пожалуют из Черногории, и пересылать их через контору синьора Гваскони в Москву. Сам же он поспешал на Прут, куда, по слухам, уже выступила русская армия.
Ясырь
Так вышло, что лейб-регимент Меншикова пошел на Прут без своего шефа-фельдмаршала. Царь не взял на сей раз своего Данилыча в новый поход. Много шло тогда и в Петербурге, и в армии, и в Москве разных слухов на сей счет. Одни говорили, что то первый знак готовящейся опалы некогда всесильного Голиафа, другие объясняли это известным недовольством Петра на немалые грабежи, учиненные Меншиковым в замках польской шляхты, что вызвало представление царю со стороны Речи Посполитой, третьи, и их было большинство среди офицеров лейб-регимента, утверждали, что знаменитый своими викториями фельдмаршал оставлен на севере, дабы пугать шведов самим своим присутствием и тем предупредить возможную шведскую диверсию со стороны Балтики. Одно знали твердо: лейб-регимент забран у Меншикова, как один из лучших конных полков, боле потребных в южных степях, нежели в северных лесах и болотах. Точно оценив, что шведы на сей час никакой великой угрозы ни Петербургу, ни Риге и Ревелю не представляют, Петр весной 1711 года решительно меняет лицо войны и перебрасывает главные силы армии с севера на юг, отбирая в первую очередь отборные конные полки, коих в русской армии для войны с турками, располагавшими многотысячной конницей, оказалось до обидного мало. Вот почему даже у Меншикова был забран для Прутского похода его лейб-регимент.
На Украине, куда полк вступил ранней весной, уже пылала война. Только что прокатилась по Левобережью крымская орда, ведомая самим ханом Девлет-Гиреем, и, хотя татар отбили, после набега, остались тысячи дымящихся сел и хуторов, а в Крым потянулся тысячный ясырь: захваченные в татарский полон беззащитные дети и женщины. Конвойцы нещадно подгоняли полоненных плетьми, заставляли бежать, дабы успеть увести ясырь от русской погони. Но киевскому губернатору, князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, было не до погони. Ибо только ушла угроза с левого берега Днепра, как уже на Правобережную Украину ворвалось сорокатысячное сборное неприятельское воинство. В нем бок о бок шли и казаки-мазепинцы, и польские паны из хоругвей Иосифа Потоцкого, переметнувшегося от короля Августа на сторону шведов и турок, казаки-сечевики и буджакские татары4 .
